Дина Ивановна Соломина курила в женском туалете во время уроков, попирая всякую педагогическую этику. Правда, погоды стояли хорошие, теплые — девицы предпочитали сигареты на свежем воздухе. Так что особого риска не было. Она жадно затягивалась и выпускала тугие, почти спрессованные струи дыма в чуть приоткрытую форточку. Она зло и испуганно глядела в танцующую тошкинскую спину и старалась не распускаться. Сейчас от ее решения зависело не только светлое будущее ее самой, Федора, Гены, но и на минуточку, на секундочку просто жизнь…

Смутное ощущение причастности к чему-то странному, страшному, неправдоподобному преследовало ее всю последнюю неделю, может, даже месяц. Она не могла точно объяснить, что это было… Но после исчезновения Федора, после года безумного и безрезультатного ожидания она больше никогда не была так близка к панике, как сегодня, как вчера, как три дня назад.

— Дина, что случилось? — Ласковые мягкие женские руки обняли за плечи и подтянули напряженную спину к толстой груди. — Дина? Кто-то узнал твою маленькую женскую тайну?

— Что? — Соломина резко развернулась и угодила взглядом в хитро сощуренные глаза Луизианы Федоровны. — Что ты сказала? Какую тайну?

— Не надо так нервничать, мы же свои люди, сочтемся… Сигарету дай. — Луизиана скривила рот и поправила Дине челку. — Такая красивая, а такая глупая, и что ты нашла в этих иностранцах? Мне говорили, что наши женщины продаются туда как секс-рабыни. Мне даже книжку об этом читали…

— Мама? — уточнила Дина, на миг приостанавливая собственные скорбные мысли.

— Ну да, она такая чтица… За ужином — у нас так принято. Ну, ты хоть познакомь, а?

— Не выдумывай.

Дина стряхнула с себя наваждение от дурацких вопросов коллеги и сумрачно улыбнулась. Она способна на многое. Да, буквально на все… Она, Дина, еще посражается и за место под солнцем, и…

— И все-таки будь осторожнее. У нас коллектив женский, знаешь, как слухи распространяются, — улыбнулась Луизиана Федоровна, разворачивая свой выдающийся зад к дверям. — Будь осторожнее. А главное, — Луизиана чуть наклонила голову на короткой толстой шее и лучезарно улыбнулась. — А главное… не ошибись в выборе следующей жертвы…

— О’кей, — радужно согласилась преподавательница русского языка и литературы, напевая про себя модную несколько сезонов назад песенку «Я убью тебя, лодочник…».

— Я убью, — твердо пообещала Дина Ивановна и красивым босяцким жестом выбросила окурок в открытую форточку.

Гриша хотел жениться. Причем ему было совершенно все равно на ком. Если бы только разрешили, он готов был связать свою судьбу с большой байковой тапкой, шотландским пледом, перьевой подушкой и соседским боксером Бобом. Гриша мучился и страдал. Он отказался от еды, пищи, длительных прогулок и ежевечернего почесывания живота. Грезы о предстоящей семейной жизни заставляли его часто вздыхать и всматриваться в самую душу хозяина. В принципе, мне было бы абсолютно наплевать на матримониальные устремления этого самца, если бы его хозяином не был мой папа, который тоже страдал и готов был в знак солидарности отказаться от пищи. Всю последнюю неделю папа лежал рядом с Гришей на коврике и уговаривал его немного подождать — по советам кинологов, развязывать собачку нужно было только в годик. Грише до совершеннолетия оставалось два месяца. Папины уговоры на него не действовали. Он вежливо слушал, грустно вздыхал и мигал своими огромными тоскующими глазами. Сначала сводки с полей мне сообщала мама:

— Надя, наш Гриша весь в тебя. Он все время хочет жениться.

Потом папа:

— Мальчику нужно попить успокаивающее. Он совершенно разбит этой дурацкой весной.

В конце концов, не желая смотреть на страдания своего друга, папа достал кошачий антисексин, и они с Гришей стали принимать его в соответствии с указаниями ветеринара.

Я решила взять ситуацию в свои руки. С учетом определенной неразборчивости нашего домашнего тирана я договорилась о встрече с чудной болонкой, которая страдала бесплодием. И привела ее на смотрины.

— Что это? — вскрикнул папа, хватаясь за сердце. — Что это за уродец?

Болонка обиженно тявкнула и опустошила Гришину тарелку с вареной говядиной. Мама, наморщив нос, присела на корточки и поймала гостью за шерсть.

— Папа прав. Она плебейка. — Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. — Наша собачка не может себе этого позволить. У него порода!

Гриша, накачанный антисексином, смотрел на девицу презрительно и равнодушно. Он позевывал, норовя протащить мимо родителей обертку от шоколадки, которую непредусмотрительно оставили на столе в кухне.

— Она ему не нравится, — облегченно вздохнул папа. — Вот что значит воспитание.

Это, кажется, был камень в мой огород. Вроде мне нравилось все, что я делаю, и все, с кем я живу. Как будто он не знает, что я выполняла его же указание не вступать в интимную жизнь, если она не освящена брачными узами. Можно подумать, во мне не было породы, аристократизма и стремления к совершенству.

— Но я никогда не таскала со стола. — От обиды и возмущения у меня на глазах выступили слезы.

— Да, — согласился папа и отпустил любовный шлепок своему ненаглядному Грише. — В этом он на тебя не похож. Но во всем остальном… — Папа задумчиво пошелестел газетой. — Если бы об этом антисексине знали лет десять назад… Надя, убери, наконец, эту маньячку. Она может навязать Грише неверное представление о всей женской половине человечества. Давай завернем ей что-нибудь вкусненькое и отправим домой.

— Она не проститутка.

Я вконец обиделась и за себя, и за болонку и стала собираться домой. К мужу. К мужьям…

— Иди сюда, мой маленький, мой хорошенький! Кто у нас такой красивый — Гриша? Гриша хороший, Гриша умный. Гриша умеет ждать. — Папа выразительно посмотрел на меня, доказывая, что педагогические ошибки в его семье — это скорее исключение, чем правило.

Я хлюпнула носом. И закрыла лицо руками.

— Не смей обижать девочку ради своего идиота, — зловеще предупредила мама и тоже очень выразительно посмотрела на чемоданы. Перед папой встала дилемма — любить собаку на воле или любить неволю с собакой.

Да, с появлением в доме пекинеса Гриши мой папа сильно изменился. К нему пришла любовь, смятение и чувство глубокой гордости за отличника породы. Ежедневно папа и Гриша совершали двухчасовой моцион по местам боевой славы собачьей городской тусовки, которая ныне заменила всем продвинутым гражданам презентации, митинги и забастовки. Собачники росли и множились, они создавали свой мир с прочными устойчивыми связями и рекомендациями. Через тусовку на травке можно было устроиться на работу, в парке Ленинского Комсомола выгуливался бультерьер самого начальника службы безопасности, в сквере у памятника Пушкину собирались собаки художественной направленности — левретки, колли и японские хины. Любовь к ним могла запросто организовать выставку, публикацию или небольшую рекламную кампанию. Собаками обзавелись не только дворники и депутаты, ими бредили все те, кого раньше причисляли к категории служащих. Разумеется, собачьи гулянья не ограничивались обменом противочумными прививками, щенками и адресами «наших ветеринаров». Здесь обзаводились не только связями, но и потомством. А еще хвастались. Эпидемия собачьей любви коснулась в основном тех, кому за… Они уже успели отлюбить партию, комсомол, перестройку и демократию, деньги, водку и женщин. Душа требовала светлого и чистого чувства, которое олицетворяли собаки на первом месте и внуки — на втором. Мой папа набрался дурных привычек и, активно отхваставшись мной, собственной карьерой и успехами Гриши в приношении тапочек, перешел к Аньке. Здесь и случился конфуз. Выяснилось, что внук Анны Петровны выиграл республиканскую олимпиаду по физике, внучка Бориса Игоревича в пятилетием возрасте выучила наизусть «Евгения Онегина», а Петя Самсонов вообще ни дня не может прожить без компьютера. Успехи чужих внуков были столь внушительными, что можно было надеяться на огромный культурный и экономический рывок нашего общества, который состоится буквально вот-вот. Но Аня на этом фоне выглядела, увы, кое-как. То есть очень и очень среднестатистически. Вся вина за несовершенство внучки целиком и полностью ложилась на мои плечи.