– Вот-вот, – живо откликнулся Отто, – люди его презирают как раз за миролюбие! Обидно нам, теплокровным человечкам, иметь конкурента по праведной жизни, да еще в виде безобидной жирной туши. Вот страшное и жестокое чудовище нам больше по нраву. Потому как человек преклоняется перед силой, только Иисуса Христа почитаем, потому как признаем собственный сволочной характер.

– Сердце у тебя ожесточилось от стремления к богатству! – убедительно отвечал на такую исповедь Дымов.

– Ожесточилось, да не от богатства, а как раз от бедности, – смиренно поправил товарища Чайковский.

Бывший севастопольский прапорщик оказался в компании китобоев по той же причине, что и молодой недоучившийся студент рыжий Отто. По бедности и естественному желанию заработать. Принадлежащий к когда-то знатному роду мелкопоместной шляхты Якуб Чайковский не оставлял планов возвращения на родину. Как раз с 1859 года в польских землях, входивших в состав Австрии, Пруссии и России, снова оживилось национально-освободительное движение. Якуб переписывался с земляками и был хорошо осведомлен о текущих событиях. Его приглашали принять участие в подготовке восстания, идеи которого он полностью разделял: восстановления Польского государства в границах 1772 года, с включением литовских, белорусских и украинских земель. Чайковкий считал разумным не выходить из состава Российской империи, но строить отношения в форме унии, то есть федерации.

– Киту ум не нужен, – невпопад, думая о своем, силясь перекричать ветер, выкрикнул гарпунер.

Он готовился к ответственному моменту. Вдохнув полной грудью воздух, задержал его на минуту, после чего с силой метнул железное копье. Его выдох совпал со свистящим звуком разматывающегося пенькового линя, следующего за гарпуном. Дымову звук показался слишком знакомым. Как завывание баб, оплакивающих покойника. Кита никто не собирался оплакивать, наоборот, его гибель воспримут с радостью. Дымов считал и стенание женщины по покойному неправдивым, ложным. Не понимал, зачем убиваться по несуществующему человеку, да еще при чужих людях. Видел в этом ханжество: «Вот выплачусь, выговорюсь и сброшу память о мужчине, чтобы лечь под следующего».

Рыжий Отто с удовлетворением посмотрел на кадку, где только что был аккуратно уложенный линь. Именно он представлял наибольшую опасность для гребцов в шлюпке. В петли разматывающегося линя могут попасть руки гребцов. Человека вырывает с лавки и бросает в море.

Вельбот между тем покорно следовал за смертельно раненным китом – вытащить гарпун могли только после его смерти. Струйки по огромным бокам набухали и превращались в ручьи крови. Кит остановился, лениво двигая по воде хвостом.

– Предсмертные судороги, сейчас и дух испустит, – пожалел загребной. Заметили и на судне развязку. Вот уже обмякшую тушу, намного превышавшую вес судна, крепили железными цепями к деревянному борту. Сразу же, без предупреждения, команда из пятнадцати человек бросилась на разделку добычи. Стоя по пояс в крови и студенистом желтом жире, моряки длинными полосами резали толстую шкуру и поднимали с помощью лебедки большие куски на палубу. Другие рабочие опускали их в «ворванную камеру».

Работали без перерыва на обед. К вечеру с волчьим аппетитом, обжигаясь, похватали зажаренный на сковородке и обваленный в муке деликатес – китовые мозги, по вкусу напоминающие молодую телятину.

С наступлением темноты работа продолжалась при свете факелов. Торопились разделать тушу, чтобы освободить место для следующей добычи. Семен Тарбеев и Якуб Чайковский, будучи хозяевами своих судов, работали наравне со всеми. В первом рейсе флотилии они помогали Дымову и находились с ним на «Лейтенанте Бошняке».

Рядом с Семеном трудился Чайковский. Сосланный на срок военной службы в Охотск уклонист-духобор Тарбеев не любил поляка. Основной причиной тому была заносчивость последнего, хвастовство своим офицерским и шляхетским прошлым. Чайковский же и не думал обращать внимания на недовольство человека из низшего сословия. В то же время объединяло их желание бороться с царским режимом, отстаивая свои ценности.

Тарбеев стоял на скользком позвоночнике кита, осторожно отделяя фленшерной лопатой куски мяса от кости. Работающий рядом Чайковский, нетерпеливый и быстрый, решил поторопить товарища. Легонько толкнул локтем. Тарбеев плавно завалился на бок, погружаясь лицом в кроваво-желтую трясину жира. Якуб тут же занял его место, ощутив под ногами твердую опору в виде плотного куска мяса. Тарбеев не спеша поднялся, выставив острие своей лопаты вперед. Грозное оружие не понадобилось. Поляк ударил словом:

– Ум у тебя, Тарбеев, как глазок китовый, маленький и дурной!

Семен воткнул лопату в китовое мясо, подыскивая ответ. Рядом на цепях лебедкой поднимали огромную китовую голову с кровоточащей вмятиной вместо носа.

– Отойди, бунтующее племя, – указав поляку на окровавленную голову кита, прокричал в ответ Тарбеев, – разобью в кровь дыхало.

После очередной порции ругани инцидент завершился молчаливым примирением. Каждый остался при своем.

Огромные куски жира на лебедках поднимали на палубу судна, где горела маслотопка, представляющая собой кирпичный куб с двумя котлами. Между палубой и печкой, чтобы ничего не загорелось, циркулировала морская вода.

– Для чего создан человек? – мечтательно глядя в морскую даль, вслух проговорил рыжий гарпунщик Отто.

Чайковский философски ответил:

– Говорят, чтобы мучился и страдал при жизни, боролся со страстями. Удовольствия обещаны в раю. Кто-то сказал, что мы есть решето, через которое просачиваются души.

– Скорее китовое масло в топке. Сами себя сжигаем, – сильно окая, внес лепту в рассуждения о вечном Семен Тарбеев.

Море на время успокоилось, словно прислушивалось к беседе людей на маленьком суденышке. Притворялось ласковым и безобидным. Как только люди закончили разговор, поднялись волны.

Промысловая весна принесла хороший улов. Четыре судна добыли в общей сложности десять гладких китов. Часть успели обработать и перетопить жир в бочки прямо в море, на палубе в маслотопках. Остальных буксировали к острову Хоккайдо, где планировали сдать японцам за рис. Вытопленный жир и японский рис продать за доллары в Корее, правительство которой стремилось избавляться от иностранной валюты.

Дымов имел при себе от Острено письмо губернатору японского остова Хоккайдо с просьбой о содействии в торговле. Японское правительство старалось не допускать иностранцев на острова, которые стремились расширить рынки сбыта своей продукции. Первыми заключить торговый договор с Японией удалось США, в 1858 году[63] – только после того, как в 1853 году адмирал Перси пригрозил захватом порта Симода. Игра стоила свеч: пошлины на импортные и экспортные товары не могли изменяться без согласия США.