— Покажи госпоже сад, — повторил приказ Невилл, — и расскажи, что ты там делаешь.

— Слушаюсь, брэнин.

— Не уверена, что мне этого хочется, — тихо сказала Элис, — не могу поверить, что вижу… то, что вижу.

— А не поверить можете? — Невилл не улыбался, но голос его потеплел. Это с лонмхи он был властелином, брэнином, что бы ни означало это слово, а для Элис оставался, или старался остаться, человеком. — Я ведь уже сказал вам, госпожа моя: все начинается со страха. Иногда страхом и заканчивается, но лишь в тех случаях, когда боятся неправильно. Не того, чего стоит бояться. Сад разбит в подвалах дома — там ему самое место, — и представляет собой любопытное зрелище, так что послушайте моего совета: идите с лонмхи. Не пожалеете. Вы ведь сказали, что хотите знать правду. Или вы надеетесь узнать ее из книжек? В ваших книгах, как я могу судить, не сказано даже о том, что нужно скрывать от фей свое имя, вряд ли вы прочтете там о моих цветниках.

— Пойти с ней ?! А вы?

Невилл взглянул на Элис с некоторым недоумением:

— Я? Разумеется, я пойду тоже. Но я пойду в свой сад, а вы — с моей садовницей. Это… языковые тонкости. Элис, я не оставлю вас одну ни в этом доме, ни даже в этом городе. Случись с вами неприятность по моей вине, и юный Гюнхельд, пожалуй, поверит в пророчество. А я слишком стар для сильных переживаний.

Дом не зря стоял на вершине холма. И наверняка его архитектор не планировал строительство столь обширных подвалов, настоящего подземного лабиринта с винтовыми узкими лестницами, потайными дверями, тусклым освещением и фантастической резьбой на каменной кладке стен.

Здесь было уже не до стеснительности — темновато, в полу выбоины и ямы, — и Элис шла под руку с Невиллом, озираясь по сторонам, как будто была в музее. Страшные морды скалились со стен. Сверкали полированным камнем глаза, длинные хвосты чудовищ сплетались с резными цветами, а стебли цветов вились вокруг разнообразного оружия. Преимущественно древкового — копий, алебард, вил и трезубцев.

— Это старая земля, — говорил Невилл, — осторожно, госпожа моя, не споткнитесь… Старше людей. Стены здесь еще помнят нас, фейри. Вся эта красота была когда-то на поверхности. Видите, совсем другая кладка — это оконные проемы. Когда в них светило солнце или заглядывала луна, рисунки на камне оживали, плясали и пели, рассказывали истории, страшные или веселые, охраняли покой хозяев. Теперь хозяева ушли, а те, кто остался — вот как эта лонмхи, — таятся в темноте, прячась от людей.

Фея молча скользила впереди. Платье до пола, движений не видно — тонкая тень, летит в подземных сквозняках, и перед ней раскрываются двери, раздвигаются с тихим гулом стены, расстилаются крутые лестницы.

— Пришли, — пролилось, как холодная вода в ледяную чашу, — ваш сад, брэнин.

…Это был не сад, скорее, цветник: просторная пещера, уступами спускающаяся куда-то в неразличимую тьму, не иначе, к самому центру мира. А на уступах, как на альпийских террасах — цветы. Разные. Бледные и хрупкие, какими и полагалось им быть в синеватой здешней полутьме, и яркие, сочные, с толстыми стеблями и хрусткими от избытка соков лепестками. Цветы большие и маленькие, цветущие кусты и одинокие венчики на тонких стеблях, цветы ползучие, вьющиеся, стелющиеся по земле, цветы высокие, как подсолнухи, прямые, как копья, устремленные к сводам пещеры.

— Вот, взгляните, брэнин, — в механическом голосе лонмхи появился вдруг оттенок чувства: удовольствия, даже некоторой гордости, — это Эрик Гарм. Вы, может быть, изволите вспомнить, я рассказывала вам о нем, когда вы были здесь в последний раз.

— Мальчик, которого обижали в школе? — Невилл внимательно разглядывал длинную плеть ползущего растения, сплошь усыпанного мелкими, но красивыми белыми цветками.

— Сорок лет назад он был мальчиком и его обижали в школе, — страшные глаза феи обратились к Элис. — Видите, госпожа, сколько умирающих цветов возле его корня? Это тоже люди. Плохие люди, которые были плохими детьми, и которых погубил Эрик Гарм, оказавшийся много хуже своих обидчиков. Он стал лекарем, мудрым лекарем. Возможно, вы знаете, госпожа, что на этих землях была война? Я старательно ухаживала за цветком, и во славу брэнина Эрик Гарм убил в этой войне многих, очень многих смертных. Он убивал десятками тысяч и думал, что убивает во благо. Брэнин мудр, и ему нравится, когда плохие люди творят зло, полагая, что делают добро. Много добра. Эрик — самый добрый в этом саду. Сейчас он в другой земле, далеко, за океаном, он уважаемый человек и продолжает творить добро, а с ним — его ученики: у человека, которого уважают, всегда много учеников.

— Если я правильно понимаю, — вполголоса объяснил Невилл, — Гарм работал в концентрационном лагере, ставил опыты над людьми, далеко не всегда удачные. А в конце войны эмигрировал.

— В Америку? — полуутвердительно уточнила Элис.

— Скорее всего. Он создает болезни… простите, не знаю, как правильно сказать это на современном языке. Чума, оспа, холера… Их много, самых разных, и Гарм старается придумать такие, от которых у людей не найдется защиты. Вы уже догадались, не правда ли: каждое растение здесь — человек, житель этого городка. Не все представлены в саду, но очень многие, и у каждого на совести какое-нибудь зло. Лонмхи внимательно следит за всеми, начиная с младенцев, и при первой же возможности добавляет в сад новые саженцы. А дальше работает над ними, ухаживает, подталкивает к новым злодействам. По большей части, увы, в подобных садиках процветают те, кто неумерен в пьянстве, чрезмерно жесток, склонен ко лжи или распутству. Никчемные создания, даже не сознающие собственной жалкой судьбы. Вроде этих чахлых растеньиц, — он указал на умирающие цветы возле стебля Эрика Гарма. — Мне кажется порой, что люди разучились грешить. Но один такой вот Гарм способен оправдать все усилия садовника, ведь он не стал бы тем, кем стал, если бы вырос в другом окружении. Лонмхи, — кончиками пальцев он коснулся плеча феи, и та затрепетала, словно слабый ток пропустили через ее худое тело, — я доволен тобой, садовница. Я прощаю тебе недостаток смертей.

— Вы так добры ко мне, брэнин!

— Но приговора не отменяю. Сегодня на закате ты уйдешь в Лаэр.

— Слушаюсь, брэнин.

— Подождите, — вмешалась Элис, мысли которой неотступно кружились вокруг Эрика Гарма, — постойте, я не поняла. Вы что же, хотите сказать, что всякий, кто делает оружие — делает зло?

— Помилуйте, госпожа, — Невилл рассмеялся, блеснув в полутьме красивыми, но странно острыми зубами, — вы решили, что в каком-то из моих садов есть цветок с именем вашего батюшки? Отрицать этого я не буду, но и подтвердить не могу. Что же касается оружия, то даже те, кто его использует, далеко не всегда творят злодейства. Гарм испытывает то, что создает, испытывает на людях и животных, но даже это еще не грех. Грех его в том, что ему нравятся подобные испытания. Он получает удовольствие. А человек не должен наслаждаться мучениями себе подобных. Исключение составляют лишь праведники, взирающие с небес на терзаемых в геенне страдальцев. Там, наверху — пожалуйста, здесь, внизу — не смей. Но опять таки, не делайте ошибки — не ищите в моих садах нарушителей десяти заповедей. Садовники выбирают цветы без оглядки на христианство, и множество убийц, прелюбодеев, воров и разбойников избегло их заботливого ухода, потому что обладали настоящим мужеством, умели по-настоящему любить, были по-настоящему справедливы… Слова, — он развел руками. — Я не поэт, я не могу выразить словами то, что знаю сердцем. Самое страшное чудовище может оказаться святым только потому, что душа его, пусть всего однажды, породила что-то прекрасное, не важно, воплощенное в музыке или картине, или выразившееся в искреннем преклонении перед другой красотой.