Одиночество мое, казалось бы, начатое еще в далеком детстве, а, скорее всего, еще до моего рождения, не кончится никогда. Я обитал в многомиллионной столице, ходил в институт, где учились тысячи моих сверстников, жил в общежитии, окруженный сотнями знакомых лиц, и, тем не менее, был одинок. Я уже давно привык к одиночеству, к тому, что мне не с кем поделиться своим внутренним миром, некому излить свою душу, и постепенно привык к этому состоянию, считая его совершенно естественным и нормальным. Я уже давно ни от кого ничего не хотел, и не надеялся встретить друга, которому мог бы рассказать обо всем, что у меня наболело. А наболело у меня так много, что, если бы начать рассказывать о наболевшем, можно было бы говорить без перерыва несколько лет. Я много раз замечал, как совершенно незнакомые люди вдруг начинают где-нибудь в купе поезда, лежа не то на верхних, не то на нижних полках, неожиданно изливать один другому свою душу, и к утру уже становятся закадычными друзьями. В России вообще очень много закадычных друзей. Можно даже сказать, что Россия – это страна закадычных друзей, здесь каждый человек своему соседу – друг, товарищ и брат, а также родная сестра, и не потому, что в течение семидесяти лет это искусственно пытались привить, а потому, что так существует уже столетиями. В такой стране, как Россия, очень легко излить первому встречному свою душу, и очень легко найти себя верного друга. Но я был так глубоко погружен в свой андеграунд, что не мог уже воспользоваться этой естественной привилегией русского человека, и жил один, не имея друзей, и уже не мечтая найти где-нибудь даже самого плохонького из них. Когда-то в детстве у меня была собака, которая была моим другом, но, во-первых, я зарекся не говорить о своем детстве, а, во-вторых, все же собака – это не человек, и полностью заменить человека не может. Я где-то читал, что заключенные в тюрьмах, страдая от звериного одиночества, заводят себе друзей среди пауков, или мышей, обитающих в их сырых казематах, и это для многих из них становится настоящим спасением, помогая не сойти с ума, и сохранить на время свою жизнь. Я уже заранее знал, что меня в будущем ждет такая же участь, хоть я и не собирался сидеть в тюрьме, но старательно отодвигал такую противоестественную для большинства дружбу, стараясь о ней не думать. И все же, и все же. И все же появился у меня друг, где-то курсе на третьем, или даже на четвертом, когда отверженность моя стала уже абсолютной, и я с ней смирился, решив, что одиночество в большом городе – это мой постоянный удел. И тем не менее, я нашел себе друга, настоящего, не суррогатного, не мокрицу, не паучка, и не мышь из глухого тюремного казематы, которым я давно уже считал свою комнату, а друга во плоти и крови. Друга умного, интеллигентного, и такого, которому можно было доверить все мои тайны, не заботясь об их сохранности. О, сколько бессонных ночей провели мы с моим другом, сколько выкурили сигарет, сколько выпили чашек кофе и осушили бутылок вина, разговаривая взахлеб на самые разные, давно уже наболевшие у нас темы! Он был вечным студентом, давно уже жившим, как и я, в собственном андеграунде, путешествующим из одного института – в другой, и нигде не задерживающимся больше двух, или трех лет. Он был невероятно начитан и невероятно образован, он был абсолютно свободен, и он во всем был равен мне, так как я тоже был невероятно начитан и невероятно свободен. Что же касается интеллигентности – то это особая тема, но, думаю, что я был не меньше интеллигентен, чем он. Мы встретились совершенно случайно, он пришел в общежитие по каким-то своим делам, поскольку студенты часто ходили в общежития других институтов, имея там приятелей, друзей, или подружек, – пришел, и как-то очень естественно перешел мне дорогу. Или это я перешел дорогу ему, сейчас уже трудно все вспомнить доподлинно, но, движимые каким-то странным, возможно даже, потусторонним и мистическим чувством, мы встретились, и проговорили без перерыва до самого утра. Он сразу же признался, что у него здесь есть подружка, студентка нашего института, работающая в буфете, находящемся на первом этаже общежития. Она работала посудомойкой, и регулярно подкармливала его, живущего, как и многие, на одну стипендию, и лишь изредка получающего посылки и деньги из дома. Подружка была бесцветная и неинтересная деревенская девушка, у которой за душой ничего не было, и интересовала Кирилла (так звали моего друга) постольку, поскольку могла его регулярно подкармливать. В этот вечер он пришел с ней, но остался у меня, и мы проговорили всю ночь, наслаждаясь общением, и обсуждая все события мира, которые только могли волновать и его, и меня. Мы даже сразу же начали вести жаркие споры, ибо не во всем были согласны друг с другом, и наши споры, начавшись в эту необыкновенную ночь, как и наши задушевные разговоры, стали теперь регулярными, и продолжались изо дня в день. Он теперь каждый вечер приходил ко мне в общежитие, оставаясь у меня до утра, и его подружка, которую звали Полиной, приносила нам из буфета пирожные и бутерброды, заваривала чай, или кофе, и, усевшись в уголке, молча внимала нашим ученым беседам. Она была полненькая, бесцветная, но очень шустрая и разбитная, настоящая деревенская молодка, приехавшая в Москву, и очень быстро нашедшая здесь свою необходимую нишу. Кажется, такие ниши называются социальными. Она меня нисколько не интересовала, у меня были свои женщины в институте, к которым я мог ходить за деньги, а интересовал меня только Кирилл, мой новый друг, возникший, как парус на горизонте среди совершенно пустынного и бесконечно океана моих бесчисленных дней и ночей. Или как зеленый остров на горизонте. Или как Земля Обетованная перед утомленным сорокалетним путешествием еврейским племенем.

Нет таких тем, которые бы мы не затрагивали в наших беседах с Кириллом, и таких страшных тайн, которых бы мы с ним не раскрыли друг другу. Мы стали один одному больше, чем братьями, мы стали друзьями, такими, которые вместе съели пуд соли (за тот год, что мы с ним общались, Полина, без сомнения, принесла нам из буфета не менее пуда соли, а заодно уж сотни пирожных и прочих деликатесов, которые она, как практичная деревенская девушка, регулярно и незаметно брала). Мне казалось, что прошлое мое исчезло, что я вновь ожил, вновь возродился к жизни, и вновь стал человеком. Мне казалось даже временами, что мой былой андеграунд был всего лишь моей глупой выдумкой, дурным сном, фата-морганой, ничего не значащим дрожанием воздуха в раскаленной пустыне моей одинокой жизни. Да и о какой одинокой жизни могла теперь идти речь, ведь я больше не был одинок, у меня был Кирилл, мой надежный и преданный друг, друг по духу, а не просто собутыльник и товарищ по общежитию, ибо для меня, человека духовного, духовная жизнь была неизмеримо выше низменной плотской жизни. И все же. И все же. И все же был, очевидно, во мне некий изъян, некая червоточина, присущая мне изначально, возможно, еще до моего рождения, был некий червячок, постоянно сосущий и поедающий изнутри мою душу. Ибо совершенно неожиданно я решил предать нашу дружбу, предать немотивированно, неизвестно зачем, в ущерб самому себе, ясно понимая, что предательством этим я наношу вред прежде всего себе. Что я лишаюсь этим предательством друга, друга единственного, закадычного и выстраданного, которого уже никогда не найду. Если же говорить конкретно о сущности моего предательства, то я решил соблазнить Полину. Сделать это было несложно, ибо она была, как я уже говорил, простой деревенской девушкой, практичной, и без всяких предрассудков, жившей с Кириллом не потому, что она его любила, а потому, что вокруг вообще все жили с кем-то. Кроме, разумеется, меня.