– Вы спрашиваете у меня, готов ли я вместе с вами разрезать себе вены в этом подвале? – спросил я у него.

– Да, в эти последние минуты перед тем, как я разрежу себе вены, я бы хотел знать, умрете ли вы вместе со мной, или нет? Возьмемся ли мы с вами за руки, как два умирающих брата, глядящие перед смертью друг другу в глаза, или не станем этого делать?

– А почему, собственно, я должен умирать вместе с вами в это душном подвале? – зло спросил у него я. – Почему, собственно, я должен быть вам братом, и держать вас за руки, перед тем, как из нас обоих будет медленно вытекать наша кровь? Что хорошего вы мне сделали, чтобы я мог называть вас братом, и сопровождать в путь на тот свет? Что доброго вы мне сделали, кроме того, что презирали меня вместе со всеми, и саркастически ухмылялись, кривя свои бледные губы? Вы показали себя двуличным и низким, днем всячески высмеивая меня, а по ночам объясняясь мне в любви, называя братом, и предлагая вдвоем отправиться на тот свет. А почем я знаю, что на том свете вы не станете вести себя так же? Почем я знаю, что мы не окажемся вместе с вами опять в каком-нибудь общежитии, и вы снова будете на два курса старше меня, и станете меня унижать и презирать вместе с новыми своими товарищами? Откуда мне знать, что вы вновь не будете вести себя так же двулично, как вели себя в этой жизни?

– Вы говорите так, как будто и не брат мне, и мы не договорились вместе покончить с собой, не договорились там, в нашей комнате, глядя друг другу в глаза, как два брата, открывшие один другому свои самые страшные тайны.

– Да ничего мы с вами друг другу не открывали, и никогда братьями не были! – закричал я на него. – Это все ваши фантазии, ибо о моих тайнах вы не имеете ни малейшего понятия, и никогда я вам их не открывал. Я вообще никому не открывал свои тайны, и никогда не собираюсь этого делать, ибо мои тайны настолько страшны, что, узнав про них, вы не только разрежете себе вены в этом вонючем подвале, но еще и повеситесь напоследок!

– Ну так расскажите мне о своих тайнах, – тихо и умоляюще попросил он меня, глядя такими затравленными глазами, что мне еще больше захотелось растоптать и унизить его.

– Нет уж, – зло огрызнулся я, – рассказывайте о своих тайнах вы, поскольку вы первый напросились на это. И не держите, прошу вас, в руках свое мятое полотенце, выньте из него бритву, и покажите этим, что вы действительно решились на самоубийство!

– Хорошо, – стуча от страха зубами, сказал он, разворачивая полотенце, и вытаскивая из него опасную бритву, – я сделаю так, как вы хотите. Вот, пожалуйста, эта бритва, которую я совсем не боюсь, и которая через несколько минут отправит меня на тот свет.

– Прежде чем она отправит вас на тот свет, – закричал я опять на него, – вы должны сначала открыть мне те тайны, о которых только что говорили! Или, быть может, вы к этому не готовы, и у вас не хватит духу рассказать мне все самое важное? Отвечайте немедленно: почему вы хотите покончить с собой? Только не рассказывайте мне давешние сказочки о том, что вы хотите покончить с собой от избытка счастья, которого у вас в жизни было слишком много, и от которого вы устали, как пресыщенный английский денди! Не рассказывайте мне эти сказки, ибо они насквозь фальшивы, и я в них ни за что не поверю! Наверняка у вашего самоубийства есть какая-то другая причина!

– Да, – ответил он мне, держа в руках раскрытую бритву, и глядя глазами отчаявшегося самоубийцы, – у меня действительно есть другая причина.

– Да, – повторил он после некоторого молчания, в течение которого, очевидно, старался взять себя в руки, – у меня действительно есть другая причина.

– И что же это за причина? – сурово спросил я у него. – Выкладывайте немедленно, ибо у меня уже кончается терпение, и я могу покинуть вас, оставив подыхать в этом душном подвале!

– Прошу вас, не оставляйте меня одного, – взмолился он, падая на колени, роняя бритву, и хватая меня за руку. – Не оставляйте меня одного, я не могу умереть, если рядом со мной никого не будет. Я не выношу закрытых пространств, и вид этого подвала, с низким потолком, да к тому же еще поделенного перегородками, обложенными кафелем, вызывает у меня страшные ассоциации!

– И что же это за ассоциации, – брезгливо спросил я у него, поднимая с пола бритву, – какие-нибудь низкие воспоминания из вашего прошедшего детства?

– Нет, – хрипло ответил он, все так же судорожно держась за мою руку, которую я тщетно старался освободить. – Нет, не воспоминания детства, хотя именно в детстве и лежит причина того, что я решил покончить с собой. Этот подвал напоминает мне газовую камеру фашистского лагеря смерти, который я когда-то видел в одном фильме.

– Что еще за фильм? – воскликнул я фальшивым голосом, ибо моя ненависть и моя брезгливость к нему выросли еще больше. – Что это за фильм, не могли бы вы ответить конкретней?

– Конкретней не могу, – жалобно ответил он, потому что смотрел его очень давно, но то, что подвал напоминает собой газовую камеру фашистского лагеря – это совершенно точно. Поэтому не уходите, не бросайте меня посреди этого кафеля и моих страшных воспоминаний, которые временами ужасней, чем самая настоящая смерть!

– Хорошо, – так же фальшиво ответил я, – я не буду бросать вас одного в этом подвале. Тем более, если у вас клаустрофобия, и он напоминает вам место, где травили газом людей. Но вы должны сразу же объяснить, почему ваше детство имеет какое-то отношение к вашему самоубийству?

– Да, да, конечно, – покорно ответил он, – я сейчас вам все объясню. Видите – ли, дело в том, что впервые мысль покончить с собой пришла ко мне именно в детстве.

– Мысль покончить с собой пришла к вам именно в детстве?

– Да, именно там.

– У вас что, было трудное детство? Вас били родители, или унижали на улице и в школе, как это очень часто бывает с детьми?

– Нет, что вы, я же уже говорил, что у меня было очень счастливое детство. В семье меня очень любили, а в школе и на улице если и унижали, то не больше, чем всех остальных.

– Тогда в чем же дело, почему вы утверждаете, что ваше самоубийство связано с детством?

– Потому что оно было слишком счастливым.

– Выражайтесь яснее. Что значит слишком счастливым?

– Слишком счастливым – это значит, что счастье мое было ненастоящим, как и любовь ко мне родителей, а на самом деле ни счастья, ни любви не было и в помине. Все это было лишь на словах, все было лишь фальшивой игрой на публику, чтобы соседи и знакомые умилялись, видя счастье нашей дружной семьи. А на самом деле все было совершенно другим, на самом деле мне выть хотелось от этого нашего семейного счастья, которое скрывало в себе столько ужасов и страшных чудовищ, сколько не найти ни в каком дремучем лесу мира!

– В вашей семье было столько ужасов и чудовищ, сколько не найти ни в каком дремучем лесу мира? А не могли бы вы рассказать мне хотя бы об одном из этих чудовищ?