– У меня, – сказал он, – много визуального материала. Я пришлю вам рисунки и ссылки на литературу. Принято считать, что телогрейка, или ватник, попала в Россию в начале прошлого века, заимствованная с Востока, от китайцев. В те времена половина Китая ходила в простейших ватных куртках с высоким воротником, защищающим шею от холода и ветра. Куртки были простёганы вдоль, исключительно для того, чтобы не расползался утеплитель – хлопковая вата… – Знаев перевёл дух и облизнул губы; ему казалось важным сообщить если не всё, то главное. – Но для меня очевидно, что телогрейка представляет собой доживший до наших дней так называемый подкольчужник, или поддоспешник. Элемент военного обмундирования средних веков. Толстая стёганая набивная куртка, обычно войлочная, реже – льняная, кожаная или комбинированная. Все такие подкольчужники-поддоспешники изготавливались индивидуально, строго по фигуре воина, и плотно затягивались шнурами на спине и пояснице. Набивали их конским волосом. Это был важный элемент защитного вооружения, такой же, как шлем или латная рукавица. Воин надевал сначала исподнюю рубаху, на неё – подкольчужник, сшитый по мерке, и только потом – стальную плетёную кольчугу. И шёл рубиться. – Знаев полоснул воздух ребром ладони; Серафима вздрогнула. – Толстая набивная куртка смягчала удары вражеского меча. Если вы увидите восстановленные образцы средневековых русских подкольчужников – обнаружите почти абсолютное сходство с современной телогрейкой. И не только в России: традиционный средневековый мужской камзол аристократов, пиратов и поэтов, с обязательным высоким стоячим воротником под горло, с узкой талией и кожаными валиками на плечах, одежда героев Шекспира и Лопе де Веги, есть не что иное, как боевой поддоспешник. На такой камзол в любой момент сверху надевались латы – и парень шёл махать двуручным мечом за своего короля…

– Вы хорошо изучили вопрос, – сказала Серафима.

– Спасибо, – ответил Знаев. – Слушайте дальше. Итак, мы видим, что на протяжении тысячи лет верхняя мужская одежда – и в Европе, и в России – изготавливалась по военным технологиям, и ни по каким другим. В советской армии телогрейку изначально не использовали в качестве верхней одежды: она надевалась под шинель, для тепла. То есть мы снова возвращаемся к защите от ветра и мороза как к базовой функции, закреплённой в самом названии. Выделяя признаки телогрейки, мы всегда имеем в виду однобортную куртку со стоячим воротником. Защищается в первую очередь грудь и горло. Наконец, второй важный признак – дешевизна. То есть в нашем случае цена всё-таки имеет значение. Телогрейка – одежда тоталитарного мира, одежда левацкая, коммунистическая; простоту и практичность телогрейки не надо прятать – наоборот, надо выпячивать. Телогрейка – одежда для радикалов. Для молодых и сильных. В телогрейках будут ходить люди сурового нового мира, который однажды придёт на смену прогнившему и продажному международному капитализму.

И Знаев оглянулся на Геру, поскольку именно её считал молодым и сильным человеком сурового нового мира: она помахала рукой, понимая, о чём речь.

– У меня есть магазин. Я продаю телогрейки пять лет. Это хороший товар, пользуется устойчивым спросом. Не скажу, что я сделал на этом состояние, – но пока не прогорел. Я начал это дело задолго до войны и кризиса, безо всякой политической или конъюнктурной подоплёки… Слово «ватник» ещё не использовалось в качестве оскорбления… Я знаю: если мы придумаем что-то интересное, свежее – товар пойдёт. Спрос на него есть.

– Ясно, – сказала Серафима. – Куртка унисекс для радикалов с уклоном в милитаризм. Сверхдешёвая и сверхпрочная.

– И красивая, – добавил Знаев.

Серафима усмехнулась.

– Обязательно, – сказала она. – У меня больше нет вопросов.

Знаев повернулся к Гере.

– А ты что думаешь?

– Тут не хватает метафизики, – сказала Гера. – Элемента бездонной глубины. Если это одежда солдата – значит, возникает прямая ассоциация со смертью. Значит, надо либо усилить намёк на смерть – ну, или на культ смерти, – либо уравновесить тёмную энергию светлой. Например, яркая подкладка.

– Точно, – сказала Серафима. – Ты гений, мать. Даже не яркая, а легкомысленная. Какая-нибудь клетка или полоска. Сверху – сурово, а внутри – наоборот, весело.

– Хорошо, – сказал Знаев. – Я подумаю.

Серафима, как ему показалось, устала от его лекций и инструкций.

– Тогда всё, – сказал он ей. – Спасибо вам большое. Женский образец телогрейки я могу вам подарить. И детский тоже.

– Спасибо, – ответила Серафима деликатно. – Не мой стиль.

– У вас, вроде, есть дети…

– Детям я покупаю одежду в Дании. Там в два раза дешевле, чем у нас. И в три раза лучше.

Подавив лёгкую обиду, Знаев собрал телогрейки в охапку и отнёс на балкон.

Запах и шум падающей с неба прохладной воды немного протрезвили его.

Он постоял, наблюдая, как автомобили таранят городской полумрак, взмётывая вокруг себя радужные фонтаны. Вспомнил океан, ревущие волны, доску, себя, измученного, на этой доске. Ах, хорошо бы сейчас куда-нибудь в Балеал, в Куту, в Санта-Монику, лечь грудью на шестифутовый сёрф – и вперёд, незваным гостем к яростному водяному царю.

Когда вернулся – девки оккупировали кухню, чаёвничали. Чтобы не мешать, ушёл в ванную, прихватив планшет и наушники.

Лёг в горячую воду, воткнул Роберта Джонсона и задремал под хриплый любимый голос. Так мог бы тренькать какой-нибудь реликтовый русский скоморох на рассохшейся балалайке, – но не сохранилось записей тех древних скоморохов, а Джонсон – уцелел.

21

Он ел с громадным аппетитом, грузил на вилку добрые ломти жареного мяса, жевал энергично, то наклоняясь низко над блюдом, то выпрямляя спину и глядя на отца и мать, кивая согласно или пожимая плечами в ответ на вопрос или предложение.

Еду молодой Сергей Сергеевич ценил и уважал: не просто так, не потому что обжора, чревоугодник, а потому что тягал железо.

Выяснилось, что он не только математик – но и спортсмен. Атлет.

– Качаю банку, – так сказал.

Его мать курила электронную сигарету и гладила пальцем стакан с крепким.

В самом начале вечера она с короткой улыбкой призналась, что предпочитает крепкое, и попросила у официанта три порции.

Официант покосился на её электронную сигарету, но промолчал: день был будний, и времена были небогатые – во многих местах, и в дорогих ресторанах, и в демократических едальнях, гостям разрешалось курить на открытых верандах.

В первые минуты всё шло со скрипом. Знаев ловил себя на неприятно мелкой суете, на попытках хлопнуть сына по плечу, заглянуть ему в лицо, с гусарским расшаркиваньем отодвинуть стул для его матери; каждое такое движение делалось непроизвольно, бессознательно; вдруг он понял, что всего-навсего смущён.