В остальном Сегундо был почти идеальным спутником. Благодаря ему мрачные клоунские экзерсисы с оттенком явного вызова толпе превратились в настоящие уличные представления. Он умел так все обставить, так одухотворить, что зрители забывали про клетку и пьедестал, видели в них сценическую условность, такую же бутафорскую, как пылающий на бледном лице исполнителя пунцовый клоунский нос.

— Почтеннейшая публика! — разносился над площадью шутовской призыв Сегундо. — Подайте отставному диктатору! Он столько трудился для вас! Сеньоры! Не проходите мимо! Смелее, смелее, сеньор! Не пожалейте еще монету. Браво!

И монеты сыпались, сыпались щедро, так что другим уличным труппам по всей Испании впору было позавидовать успеху бывшего каудильо.

Денег было так много, что вместо шляпы, уже не способной вместить пожертвования толпы, Сегундо завел небольшой деревянный ящик из–под американской шипучки, выпрошенный им у хозяйки одного барселонского ресторана. Ящик он для пущего остроумия снабдил надписью «Подайте на новую Империю», любовно вырезанную им из цветной бумаги. Надпись, впрочем, просуществовала недолго: увидев ее, Авельянеда нахмурился и без лишних объяснений велел крамолу убрать. Скрипач с сожалением подчинился.

Именно Сегундо присоветовал ему завершать свои выступления цирковым комплиментом, заверив, что это придаст им необычайную выразительность. Невозможная с виду мысль — о том, чтобы кланяться презренной черни — неожиданно пришлась диктатору по душе. Он решил, что в этом будет особенный шик, особая пикантность глумления, вроде той, что крылась в обычае старинных палачей целовать руку своей жертве. Отныне по вечерам Аугусто Авельянеда склонялся перед публикой в глубоком, почтительном реверансе, вкладывая в этот разительный жест весь свой темперамент и артистизм. В такие минуты, почти касаясь пола кончиками пальцев, он словно распахивал перед собой еще одну бездну, в которую прежде ни за что бы не отважился заглянуть. Польщенная публика гудела в ответ, а он, превратно толкуя ее восторг, испытывал острое, почти садистское наслаждение оттого, что так, смиряя себя, умел еще больнее задеть ее никчемное плебейское самолюбие.

* * *

Иногда Авельянеду, впрочем, одолевала черная тоска, он словно спохватывался и вспоминал, где находится, решетка, которую он почти научился не замечать, вновь вырастала перед ним во всей своей фатальной конкретности. Обычно это случалось по вечерам, когда дневное напряжение, вызванное присутствием толпы, спадало, Сегундо уходил по своим делам, и оробевший диктатор оставался наедине с хищным дьяволом одиночества. В бликующей амальгаме далекой витрины он видел собственное отражение, и этот маленький согбенный человечек не вызывал в нем ничего, кроме жалости, а его унылое лицедейство — приступ горькой иронии, как всякое дело, заведомо обреченное на провал. В клетку с обескураживающей силой врывались запахи шафрановой городской пыли, женских духов, свежей выпечки из пекарен, печальное треньканье одинокого гитариста, звон посуды в кафе — тысячи непрошенных мелочей, под напором которых с таким трудом воздвигнутая иллюзия собственной самодостаточности в одно мгновение рушилась в прах. По стене собора полз пышный мавританский закат, ветви апельсиновых деревьев загорались бронзовым светом, и так хотелось куда–нибудь на край света, хоть в Антарктиду, хоть белому медведю в пасть, лишь бы подальше от этих постылых испанских красот. Но он гнал от себя эти мысли прочь, так как был убежден, что малейшее, даже тайное проявление слабости есть уступка врагу — уступка, которой он, разумеется, не желал. В таких случаях было лишь одно лекарство, лишь одно спасение. «Тренироваться! Еще раз тренироваться!» — рявкал дядя Мануэль из своей могилы на кладбище Пер—Лашез, и он, Авельянеда де ла Гардо, не смел ослушаться.

Меж тем популярность его росла. Его ждали с былым нетерпением, но ждали, скорее, как знаменитого клоуна, нежели отставного тирана, ненависть к которому под натиском новых впечатлений постепенно сходила на нет. Это не было прощением, скорее — готовностью принять те правила игры, которые предлагал им Авельянеда. То обстоятельство, что клоун выступал в клетке и под конвоем, ничего не меняло. Он предлагал им зрелище, а поскольку именно это испанцы ценили превыше всего на свете, на отдельные сценические нюансы они охотно закрывали глаза.

Авельянедой снова заинтересовались газетчики. На площадях с прежней настойчивостью зазвучали сухие темпераментные щелчки 35‑миллиметровых «Магнумов», а перья неистово заскреблись, унимая зуд раскрытых записных книжек. Протискиваясь к пьедесталу, журналисты теряли шляпы, запонки и манжеты — в тщетной надежде взять у диктатора хотя бы короткое интервью. Стена оставалась непробиваемой, но любопытство пришедших сполна удовлетворял Сегундо, подолгу и с удовольствием сочинявший небылицы во вкусе того издания, которое представлял очередной незадачливый репортер.

Лучшие испанские клоуны и жонглеры являлись перенимать его мастерство. Число их было весьма велико, и нередко на площади, в тени дерева или афишной тумбы, можно было увидеть неприметного господина в шляпе, низко надвинутой на глаза. Господин явно хотел остаться неузнанным, но типичное для представителей цеха скорбное выражение на лице, а также особый оттенок кожи, вызванный частым применением грима, легко выдавали в нем какого–нибудь Феликса или Грока из местной цирковой труппы, который не без долгих душевных терзаний принял–таки на себя постыдную роль соглядатая. Губы Феликса кривила язвительная усмешка, но глаза ревниво и зорко следили за конкурентом, ибо хотя настоящим искусством здесь, разумеется, и не пахло, внимание публики вынуждало отнестись к самозванцу с известной долей профессионального интереса.

Находились и те, кто умудрялся извлекать из его успеха более осязаемую выгоду. К таковым, без сомнения, относился Аркадио Брисуэла, столичный фабрикант, из числа тех молодых послевоенных дельцов, что в погоне за прибылью ввязывались в самые нелепые и рискованные авантюры. Вложив все свое скромное состояние в производство кукурузных хлопьев, Брисуэла едва не погорел, ибо надежда на то, что «солнечный завтрак», столь популярный в Америке, найдет признание у испанцев, на деле оказалась вполне утопической. Маленькое предприятие, расположенное в Лас—Росас–де–Мадрид, дымя всеми своими трубами, уверенно шло ко дну, когда фабриканту пришло в голову поместить на коробках с хлопьями изображение гастролирующего тирана. Это была целая серия, с остроумием и талантом исполненная дочерью Брисуэлы: Авельянеда делает стойку на руках, Авельянеда жонглирует звездами, Авельянеда — укротитель карабинера, Авельянеда устраивает побег из клетки etc. Сочетание американского вкуса с испанским чувством юмора дало сногсшибательный результат. Забавный, несколько шаржированный карапуз в коротких полосатых штанишках и с плутоватой физиономией моментально очаровал покупателей. Хлопья имели бешеный успех, уже через месяц ликующий Брисуэла смог сменить свой старенький «фордик» на роскошную «Испано—Сюизу».

О том особенном интересе, объектом которого он оказался, сам заключенный пребывал в полнейшем неведении. Не видеть, не замечать стало его потребностью. Чем меньше Авельянеда вникал в происходящее, тем меньше страдала его уверенность в том, что он по–прежнему ненавидим, а с ней — и необходимое убеждение, что его поза, его борьба хотя бы отчасти достигают своей цели.