— Я беременна.

— …

— …

— …

— …

— То есть это, конечно, неправда.

— Джордж…

— Прощай, Рэйчел, и прости меня.

— Джордж, я только…

8 из 32

Она летает всю жизнь, и даже дольше, приземляясь, когда растущая Земля призывает ее, и улетая дальше, когда зова не слышно. Ей одинаково радостно и в воздухе, и на Земле, и радость эта, несмотря на частые слезы, от особого ее предназначения. Повсюду, где бы ни приземлилась, она дарует освобождение от грехов, и ее прощение проникает в сердца, ибо за что мы все просим прощения, как не за обиды, уносящие радость?

Мир вступает в период юности, земля собирается по кусочкам в узнаваемую цельную форму, хотя и с болью, с извержениями. Она не сторонится вулканов, когда те выплевывают лаву, узнавая в них ту же ярость воды — усилие, направленное изнутри наружу, то есть в никуда.

— Уже скоро, — говорит она вулканам, — уже совсем скоро все ваши длинные мускулы сплетутся внутри Земли, чтобы крепко держать ее в своих объятиях. Одна рука стиснет другую, другая третью — и вы сможете удерживать бремя жизни на ваших общих плечах. Осталось совсем недолго.

И вулканы верят ей, и успокаивают свои яростные потоки, и готовятся удерживать этот мир.

9 из 32

Все вулканы, кроме одного.

— А я не верю тебе, госпожа, — говорит ей вулкан, и его зеленые глаза искрятся каким-то злобным весельем, что сильно ее озадачивает. — Смысл вулкана в том, что он злой. А спокойный вулкан — это всего лишь гора, разве нет? Успокоить вулкан — значит убить его.

Губительная, пышущая жаром лава вытекает из него волна за волной, и обитатели этой совсем еще юной Земли разбегаются в ужасе от его огненного хохота. Она с отвращением отлетает подальше, делает круг и прилетает опять, чтобы снова показать ему свое отвращение. Так и общается с ним, летая кругами.

— Цель вулкана — погибнуть, — говорит она. — Разве не за это ты борешься?

— Да, госпожа, цель вулкана — погибнуть, — отвечает он. — Но сделать это с как можно большей злобой.

— Но ты не кажешься злобным, — говорит она. — Ты улыбаешься. Проказничаешь. В тебе так и плещет желание пофлиртовать.

— Во мне плещет радость, госпожа. Злобная радость.

— Разве такое возможно?

— Это именно то, что всех нас создает. То, от чего пылает магма этого мира. То, что заставляет вулканы петь.

— Так вот чем ты называешь разрушение? Песней?

— Именно так, госпожа. А песня никогда не лжет.

— В отличие от тебя, — говорит она и улетает прочь.

Вулкан посылает ей вслед целый сноп огнедышащей лавы. Но тот не достигает ее. Да и не должен.

— Ты еще вернешься, госпожа, — говорит вулкан. — Ты вернешься.

10 из 32

Она возвращается. Старше и мудрее. Старше теперь и мир, хотя у него, как ни удивительно, особо мудрости не прибавилось.

— Все извергаешь, — говорит она, облетая вокруг вулкана.

— А ты все прощаешь, — раздается в ответ из огненной колесницы, — там, где прощения не обещано.

— Ты стал посланником войны, — говорит она, не приближаясь к нему, поскольку уже успела узнать о вулканах побольше, — в том числе и о том, что в зону их действия лучше не попадать.

— Я теперь генерал, — отвечает вулкан.

Его огромное войско, заполонив собою весь мир, пожирает леса, города, пустыни, долины.

— Ты не погиб, как все остальные, и не превратился в гору.

— Нет, госпожа. В этом не было будущего.

Он поднимает хлыст — длинную цепь сияющего белого жара — и хлещет своих великих и страшных скакунов. Те оглушительно ржут, вздымая копыта. И превращаются в пепел фермы, мосты и цивилизации, пока его бесчисленная и ненасытная армия разливается пылающими реками по всей округе.

Какое-то время она летит рядом с ним, наблюдая в молчании, как он обращает в прах этот уголок Земли. Она ничего не спрашивает, он ничего не отвечает, лишь поглядывает иногда в ее сторону. Его зеленые глаза бдительно следят за ее полетом.

— Я прощу тебя, — говорит она. — Если попросишь.

— Не попрошу, госпожа, — отвечает он.

— Почему?

— Я не нуждаюсь нив чьем прощении, а также не признаю за тобой права его предлагать.

— Правом прощать наделяет нас тот, кто прощения просит.

Он улыбается ей, глаза его радостно сияют:

— Это не противоречит моим словам, госпожа.

11 из 32

Повинуясь странному желанию, в котором она не хочет себе признаться, она снижается и долго парит над самым войском вулкана. Оно атакует, но кто противник и где чья армия — не разобрать. Вся битва словно одна сплошная скотобойня, кишащая телами, плюющаяся огнем и кровью с единственной целью — сварить саму себя заживо.

Она снова взлетает повыше и описывает над вулканом последний круг.

— Прежде чем ты улетишь, госпожа, — говорит вулкан, — не скажешь ли мне свое имя? — Он опять улыбается, а в отражении его глаз виден мир, гибнущий от огненного террора. — Тогда я смогу назвать его, когда ты увидишь меня снова.

— Я больше никогда тебя не увижу.

— Как пожелаешь, госпожа, — говорит ей вулкан с поклоном. — Тогда я скажу тебе свое.

Он открывает рот и испускает рев, полный такой страшной боли и горя, что листья на деревьях жухнут, птицы падают с неба, а из трещин в земле, извиваясь, вылезает черная саранча.

— Но ты, госпожа, — добавляет вулкан, — можешь звать меня…

— Я не буду никак тебя звать, — говорит она, собираясь улетать, но все еще не улетая. И повторяет: — Я больше никогда тебя не увижу.

— Как пожелаешь, госпожа, — повторяет вулкан.

Он взмахивает хлыстом, но она улетает прежде, чем тот опускается.

12 из 32

— Отец? — зовет она, пролетая сквозь облака.

Она знает, что он не ответит. Он не ответил ни разу за все то время, пока старился мир. Она не знает, здесь ли он и слышит ли ее голос, ведь облака движутся, собираются и проливаются наземь дождем столько раз на дню — не говоря о жизни, прожитой этим миром, — что даже дочь облака не сможет отличить одно из них от другого.

Это облако может оказаться ее отцом. А может и не оказаться. Наверно, обычное облако. При чем тут ее отец?

И все-таки…

— Отец? — повторяет она.

И больше не говорит ничего, поскольку не знает, о чем его спрашивать. В ее голове — сплошные мысли о вулкане: споры, которых между ними не случилось, его поражение, которого она не добилась, и милосердное прощение, которое она могла предложить лишь в ответ на его последнее желание — освободить его, о чем он так и не попросил.