Он мотался по Стамбулу, заглядывая в узенькие дворы, в раскрытые окна, где по вечерам за столом собиралась большая семья. На улицах пахло незнакомыми, щекочущими ноздри пряностями. Пахло морем и рыбой, горячим асфальтом и жженым сахаром – основой красивых, но почти несъедобных от сахара турецких сладостей. И над всем городом плыл глуховатый крик муэдзина, протяжный, как плач.

А теперь ему предлагался пляжный туризм. Восемь дней, отель четыре звезды и, главная радость, убойная система «все включено». Сто лет он не был на море. Не сто, двести. И ему до дрожи захотелось вдохнуть соленый воздух, глотнуть его, задержать в горле, проглотить и замереть от счастья. Замереть еще раз и броситься в прозрачную аквамариновую воду, сразу, с разбега. До спазма мышц, до радостной сердечной боли. А потом – рухнуть на горячий песок.

От волнения он кругами забегал по комнате. Потом оделся и поехал в агентство. Решено. Чего терять время?

Вечером, когда она, усталая, вымотанная жарой и пробками, наконец вышла из душа, блестя влажными волосами, он усадил ее напротив и, прибавив голосу и лицу загадки и таинственности, тихо сказал:

– Анька! – От волнения дрожали руки. – Анька, мы едем на море.

Она замерла, чуть напряглась и тихо спросила:

– Куда, Илюша?

– На море, – уже громко повторил он. – Оглохла, матушка?

Она растерянно помолчала, но быстро взяла себя в руки и строго потребовала:

– А вот с этого места – с подробностями. Я требую объяснений.

И он объяснил. Она вскочила, бросилась к нему на шею, зацеловала до того, что он окончательно засмущался и растрогался, почти до слез. И все повторяла:

– Ты гений, Илюшка! Ты невозможный гений! Ты… просто сказочный принц! Понимаешь?

– Ну уж, – вяло отбивался он, – ты, мать, и сказала…

Потом она скакала по комнате, переживала по поводу старого купальника, болтала какие-то девичьи глупости, снова бросалась к нему на шею, причитала, смеялась и плакала – от счастья, конечно, от счастья.

Спустя полчаса, когда Городецкий налюбовался ею от всей души и всех глаз, Анна вдруг плюхнулась на диван и жалобно спросила:

– А отпуск, Илюш? Я же его отгуляла.

Он небрежно махнул рукой:

– Больничный. Неделя больничного, и все дела! Ну, раз твой Попов такая сволочь.

Она снова встрепенулась и тут же пришла в себя. Но через минуту внимательно на него посмотрела и поинтересовалась:

– А деньги? Откуда деньги?

Городецкий усмехнулся:

– А вот про это у любовника не спрашивают. Не комильфо, знаешь ли!

– Ты не любовник, – тихо сказала она. – Ты – любимый. И еще, – хитро сощурилась, – дурак.

Такие дела. Он снова – любимый. И снова – дурак. И отказываться от этого он и не собирается. Ни от «любимого», ни от «дурака». Потому что все любимые определенно дураки.

Всей правды ей знать не надо. Никому не надо знать всей правды.

А уж ей – тем более.

* * *

Улетали через пять дней. Попов объявил, что без интервью она «может идти сразу торговать у метро сосисками или сразу на пенсию», потому что все дороги для нее будут закрыты, уж он постарается. Она пообещала сдать материал. Выхода не было. Неуверенно сообщила Городецкому, мол, за три дня все состряпаем, опыт есть.

И ему было деваться некуда. Кивнул: валяй, как вы там умеете, не в бровь, а в глаз. Побольше бульварщины, чтобы всем стало интересно.

– Только имей в виду, – грозно добавил он, – буду врать. На правду почти не надейся.

Она согласилась, куда деваться. Поворчала:

– Какие все мужики гады и сволочи! Где равноправие, где справедливость… И ты, Городецкий, туда же! Что говорить про Попова? Да ладно, наплевать! Сдам что будет, мне-то совсем все равно. И вообще, надоели!

Анна включила диктофон, маленькую серебристую машинку памяти, вранья и доказательств.

Он отвечал на вопросы. Про семью, родителей, «школьные годы чудесные». Первую любовь, девочку Лиду с толстыми косами в голубых атласных бантах. Про выбор профессии. Почему стал режиссером? Да потому, что хотелось быть знаменитым! Ходить в замшевом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, в эластичной водолазке и в настоящих джинсах. Курить сигару, сидеть в кабаке Дома кино. Пить крепкий несладкий кофе с ликером. Ездить за границу. Иметь разных друзей – от генералов КГБ до директоров гастрономов.

– А главное, чтобы бабы любили! Понимаешь, зачем все это? – усмехнулся он. – Если так подумать, для чего мужику деньги? Тряпки, машина, кооператив? Французский одеколон, американские сигареты? Икра в холодильнике и копченая колбаса? А слава? Признание, поклонники, заграница, связи, возможности? Вот именно, чтобы бабы…

– А творческий процесс? Придумать, пробить, снять, и чтобы все видели! Что-то сказать народу, ну или попытаться сказать? – тихо спросила Анна.

Городецкий лишь отмахнулся:

– Все это вторично! Ты уж мне поверь! Или я плохо объясняю? Ну, по крайней мере, начистоту. Да и потом, я ведь не великий режиссер. Я – бытописатель, человек, пытавшийся сказать правду о своем поколении и о любви. Только об этом. Я не снимал эпические драмы, военные действия, катастрофы. Я говорил о людях на их языке. Ну, по крайней мере, пытался… Так? – устало спросил он. – Такой вариант пройдет?

Она пожала плечами:

– Да какая разница? Пройдет, не пройдет… Главное – искренность. Это за тобой. А за мной – подача материала. Конечно, чуть приукрасим, подправим. Легкая ретушь – и все отлично. Не можем же мы разрушать миф о культовом режиссере и писать, что все из-за денег и баб? Мы же гуманисты и уважаем читателя.

Он кивнул:

– Валяй дальше, гуманист! Ты рассматриваешь меня под микроскопом как инфузорию-туфельку, а я – старый башмак. Знаешь, такой, с раззявленной зубастой пастью и рваными шнурками! Ладно, поехали дальше. Назвался груздем… Да и на море хочется.

– Ты не башмак! Ты – элегантный ботинок из крокодиловой кожи. Правда, немного устаревшей модели, – расхохоталась она.

Он сделал вид, что обиделся. Хотя и вправду обиделся. Слегка.

* * *

Вопрос: кто и что сформировало режиссера Городецкого?

Ответ:

– Да обычная семья, детка. Обычная и довольно типичная. Мама – милая, тихая, почему-то все время грустная, вечно болеющая и страдающая.

Причина грусти открылась мне лет в четырнадцать, когда я начал кое-что понимать. Отца репрессировали еще в конце двадцатых, мать, бабка моя, периодически попадала в психиатрическую лечебницу с маниакально-депрессивным психозом. После ареста мужа ей все время казалось, что придут и за ней. Так было со многими. А на руках – трое детей, ни родни, ни специальности, работа делопроизводителя в паспортном столе за копейки, бедствовали страшно. Комната в полуподвале на Сретенке. Молоко разбавляли водой, чтобы на всех хватило. Мама моя рассказывала, что в школу пошла в тряпочных тапках, которые натирала мелом. А в мокрую погоду бумажная подошва отклеивалась, и мел стекал с туфелек. Потом – война. Снова психиатрическая больница – и дальше уже без светлых промежутков. На маме – младшая сестра и еженедельные визиты к невменяемой матери.