горы, но в конце концов возымел достаточно мужества, чтобы предаваться портретам. Портье из нашего мотеля позировал мне. У меня до сих пор сохранились два его портрета. Я сделал также несколько акварельных рисунков.

Масляными красками я всегда мог жульничать или перерисовывать, но акварельными красками я должен был связать себя утонченными мазками.

Мое самое раннее упоминание о живописи — это посещение Берлинской Национальной галереи. Кажется, мне было около восьми лет, когда мать взяла меня туда. Я был очарован изображением обнаженных женщин, а мать была смущена этим и краснела Я понял, для чего были написаны религиозные картины: пропаганда Иисуса Христа. Некоторые картины привлекали меня своей красотой: большая рафаэлевская голубая мадонна с милыми ангелочками и "Мужчина в золотом шлеме" Рембрандта. В школе рисование было одним из моих самых любимых предметов. Даже тогда, когда я продолжал углубляться в другие предметы, мне нравились уроки рисования. Нет, было еще одно исключение — математика, которая очаровала меня настолько, что я не мог остаться к ней безучастным.

Обычно, я не готовился к школе, уж слишком увлекся своим желанием стать актером. Меня вызвали к доске решить сложную задачу. Я взглянул на нее и решил, после чего профессор заметил: "Это не тот способ, который я показал вчера Я ставлю тебе "отлично" за находчивость и "плохо" за прилежание". Я был поражен.

Рисование было для меня всегда копированием предметов, наложением теней, перспективой. Это продолжалось долгое время. Мое понимание искусства было слабым, и в основном определялось славой художника Ушло много времени на то, чтобы я смог увидеть в Пикассо палача, каким он является, в Гогене — поставщика плакатов, в Руссо — "предметофикатора". Я стал больше ценить других художников — Клее, Ван Гога, Микельанджело и Рембрандта. К Клее я чувствовал растущее влечение. Дикость Ван Гога заворожила меня и лишала опоры. Потолок Сикстинской Капеллы Микельанджело подобен возлюбленному рядом с родственником, которого я лелею с непоколебимой верностью. Но Рембрандт для меня подобен Гете — единое "Я", — выходящий за пределы центр бьющей через край жизненности. Когда-то я просидел больше часа перед его "Ночным дозором" в Рейне-музее в Амстердаме.

Иногда у меня появляется страстная жажда к картинам, и тогда я должен купить их. Конечно, это не всегда возможно. Художник может быть знаменитым, а не богачом. Конечно, если бы я был жадный и ловкий, я смог бы купить картины за те 500 долларов, которые я заработал в Бременхевене, но тогда я бы не захотел покинуть их и мог бы кончить жизнь в концентрационном лагере, или картины были бы сожжены как дегенеративное искусство.

Итак, мы двигаемся в обратном направлении: "Если бы у моей тетки были бы колеса, она была бы автомобилем".

Я начал более серьезно заниматься живописью после переезда в Штаты. Жизнь на открытом воздухе и занятие спортом, когда я жил в Южной Африке, казались чем-то далеким в Нью-Йорке, городе камня, спешки и культуры! Лора немного писала, сочиняла стихи и короткие рассказы. У нее было пианино, она была хорошей пианисткой в молодости. И тогда перед ней стоял трудный выбор — изучать право — и позднее — психологию, или — стать концертирующей пианисткой.

Я же стал профессиональным невольником на час, исключая долгие летние каникулы в Провинстауне. Мы приезжали туда каждое лето, а Лора до сих пор там бывает. Для меня это место было отравлено после того, как "они" лишили его природной невинности, вернув в качестве платы уродство. Может, я чрезмерно преувеличиваю.

Летом там, в основном, жили рыбаки, артисты и психоаналитики. Я вскоре занялся плаванием и рисованием. Как и в своих полетах, я предпочитал отправляться плавать в одиночестве. Как и в полетах, я любил великое молчание, когда выключен мотор, и я медленно парю вниз к земле.

Я никогда не рыбачил по-настоящему. Я поймал лишь несколько мелких рыбешек и одну камбалу.

Рисование стало сильным увлечением, смутно напоминающим одержимость. Вскоре я стал сменять одного учителя за другим. В Зин Ходе (Израиль) я поступал также.

Мне нравится атмосфера класса с ревнивым соревнованием учеников, с их гордостью за собственные достижения. Мне нравится погружение в изоляцию, которая сопровождает взаимоотношения модель-художник-холст. Мне нравится этот предвестник столкновения групп с взаимным восхвалением критикой "основных работ". Мне нравится тот факт, что холст — это единственное место, где вы можете совершать любое преступление без наказания.

Мне нравились почти все мои учителя с их стереотипной фразой: "Я хочу только одного — чтобы вы выразили самих себя", — умалчивая вторую часть предложения: "Пока вы делаете это предложенным мною способом".

Реально, я стал художником лишь несколько лет тому назад. Я обучался множеству ухищрений, технике, композиции, смешиванию красок. Все это способствовало только усилению искусственной стороны Фритца, осмотрительному, рассчитанному, сканирующему подходу к жизни. Только в редкие моменты я действительно достигал чего-то, соответствующего реальности, "Я", перенося себя на полотно.

Безусловно, я продал некоторые картины, многие висят у меня на стенах сейчас. Многие могут легко конкурировать со средним американским художником, который хочет отличаться от своих собратьев, но выставляет исключительно ту же самую надоевшую тождественность, потребность отличаться от других, иметь свои собственные ухищрения, которые он впоследствии может назвать стилем. Несколько лет назад "ЭТО" имело успех в нескольких акварелях. В один прекрасный день — я нарисую снова.

Между прочим, я сравниваю "это" с моим настоящим описанием, которое внезапно, после стольких десятилетий, имеет успех, в случаях (и в рисовании, и в описании, я знаю, что преодолел статус дилетанта), когда эти занятия — лишь симптом, и прогрессирую до уровня, когда они становятся призванием.

В конце концов я вернулся в Штаты, все еще влача страх за мою профессию, как тяжкий груз на согбенных плечах. Как раз проходило заседание Американской Академии психотерапевтов, где произошли три события. У меня болело сердце, был довольно тяжелый приступ грудной жабы, который удерживал меня в постели целый день.

Вторым событием было начало дружбы с восхитительной, своенравной и могущественной Ирмой Шеферд — яркой, теплой, упрямой, беспокоящейся за собственную женскую силу.

Третьим был взрыв отчаяния, который произошел у меня во время группового занятия. Взрыв был против реальности. Неистовые рыдания — "из бездны", невзирая на присутствие незнакомых людей…

Этот взрыв сделал свое дело. После него я смог осмыслить свою позицию и был готов снова заниматься своей профессией.

Записывая это, я сделал открытие: я упустил отчаяние в своей теории невроза. Тотчас мне захотелось сделать таблицу. Пять слоев невроза ограничены не жестко, однако для понимания, в качестве