есть истинно алмазный ключ к прекрасному и высокому. Я еще не вовсе могу пользоваться этим ключом; читаю, т. е. не перевожу, очень мало. Мы с Боргом переводим на нем[ецкий] из Истории Карамзина; сверх того у меня остается мало времени, потому что занимаюсь еще латинским, историею (покуда не прислал ты Кайданова – русскою Строева) и даже математикою; впрочем, одной надежды на будущее наслаждение немецкою литературою довольно для укрепления моих занятий. Помоги Господи только найти верный путь к Парнасу…»

И здесь мы подходим к вопросу, который немало смущал многих исследователей творчества Языкова. Скажем, в предисловии к языковскому томику в малой серии «Библиотеки поэта» (автор предисловия К. Бухмейер) это недоумение выражено так: «[В дерптский период] …Языков наряду с патриотическими стихами, прославляющими прошлое родины, создает и ряд произведений, героизирующих и идеализирующих врагов России – ливонских рыцарей-завоевателей («Ливония», «Ала», «Меченосец Аран»)», – у других авторов исследований и воспоминаний мы можем найти то же самое, но более многословно и порой более размыто. А здесь суть проблемы схвачена так, что ни убавить ни прибавить.

Неужели Языков увлекся «Немчизной», как он прозвал Дерпт, настолько, что в определенный момент готов был «родину предать»? Нет, дело было совсем в другом – и искус, который предстояло (и суждено) было преодолеть Языкову был совсем иного свойства. Глубже и коварнее, чем «Сегодня парень любит джаз, А завтра родину продаст» (вместо «джаз» подставляйте Гете и Шиллера, немецкую философию, немецкую систему образования – что угодно).

Давайте для начала представим себе такую общую картину – простую и наглядную, действительную во все времена.

В студенческий круг прибывает новый сотоварищ – наивный, восторженный, счастливый тем, что на скромное содержание будет вести жизнь бедного честного студента и всего себя посвятит образованию. Да еще и внешность у него соответствующая: низенький, толстенький, румяный, курносый. Добавьте, что профессора к нему заранее благоволят и почему-то носятся с ним как с писаной торбой. Сам ректор (Эверс, в данном случае) интересуется состоянием его дел. Будет ли чваниться? Нет, он не чванится, совсем напротив, на удивление скромно себя держит, до неловкой стеснительности. Заботу о себе воспринимая как должное, он со всей доверчивостью, с неистребимой верой, что мир вокруг прекрасен и люди в нем прекрасны, всегда душой нараспашку к новым приятелям. Наверно, сразу же в анекдот входит, как он на вопрос о финансах (вопрос чуть не первой важности для каждого студента) ответил: «О, я надеюсь прожить нормально, хотя семья мне специально очень мало положила, всего шесть тысяч в год, и не серебром, а ассигнациями, чтобы я ничем не выделялся и был как все…» Это при том, что его однокашники живут на суммы в десять раз меньшие!

Разумеется, такого богатенького простофилю («буратину», «лоха», «зеленорогого», «дойную коровку»… – какие еще там есть синонимы в разговорных жаргонах разных времен и народов?) надо и «раскрутить», и «выставить», и «подоить» – все это, разумеется, по полной программе.

Он-то, по добросердечию и по страстному желанию исполнять все студенческие традиции, на которые ему укажут, и так всегда готов «проставиться» в честь вступления в студенческое братство, но, оказывается, у него еще и слабое место есть. Он, понимаешь ли, поэт! Так и говорит: я – поэт, причем замечательный, небывалый, можете мои стихи послушать, чтобы убедиться в этом… а захотите, я для вас, для каждого, особо стихи напишу, чтобы не были в веках ваши имена забыты!

Этого смешного толстячка по шерстке погладить, порукоплескать его стихам, изобразить искреннее восхищение – и он до копейки все истратит, все свои золотые червонцы зароет на поле чудес студенческих голодных желудков. Да еще выясняется, что пить он… не то, что не умеет, а слишком размашисто, по-русски хлебает бодрящие напитки. Там, где другой несколько глотков сделает, он – полным стаканом! Оглянуться не успеешь, он уже весь красный, в одной расстегнутой рубахе, громогласно декламирует – и куда в сии моменты деваются его робость и стеснительность? А то еще, когда совсем поэтическим жаром обуреваем, и по столам скакать начнет – случалось с ним такое, случалось.

В общем, только хвали его и посмеивайся, когда его деньги к тебе перетекают, или опосредованно, через обильный стол, на котором к концу вечера лишь несколько обглоданных косточек останется и пустые стаканы, или непосредственно: он всегда в таком состоянии в долг даст, причем чаще всего и забудет, кому и сколько в долг дал.

Такие простачки, которых облапошить настолько легко, что даже немного стыдно, а все равно, облапошить их – дело святое, закон «Обманули дурачка на четыре пятачка» никто не отменял, в любом студенческом сообществе найдутся.

И вот тут-то и начинается самое странное и неожиданное – такой крутой поворот, что держись крепче, чтобы тебя на вираже не снесло! Сколько таких виршеплетов прошло через студенческие компании, и все давно и благополучно ощипаны, косточки их стихов в сырой земле покоятся, ни словечка не вспомнишь, не то чтоб какую-нибудь захудалую строчку, а у этого – запоминаются стихи, запоминаются! И на сердце ложатся – в сердечную память откладываются – и за душу берут! И вот уже весь Дерпт поет его «студентские» гимны, и – оглянуться не успели! – они по всей России расходятся, всего-то через два-три года нет ни одной молодой компании, где бы они не звучали.

И понеслось над просторами огромной страны…

Счастлив, кому судьбою дан

Неиссякаемый стакан:

Он бога ни о чём не просит,

Не поклоняется молве

И думы тягостной не носит

В своей нетрезвой голове.

С утра до вечера ему

Не скучно – даже одному:

Не занятый газетной скукой,

Сидя с вином, не знает он,

Как царь, политик близорукий,

Или осмеян, иль смешон.

Пускай святой триумвират

Европу судит невпопад,

Пускай в Испании воюют

За гордой вольности права —

Виновных дел не критикуют

Его невинные слова.

Вином и весел и счастлив,

Он – для одних восторгов жив.

И меж его и царской долей

Не много разницы найдём:

Царь почивает на престоле,

А он – забывшись – под столом.

Или:

Мы любим шумные пиры,

Вино и радости мы любим

И пылкой вольности дары

Заботой светскою не губим.

Мы любим шумные пиры,

Вино и радости