Это был не просто огромный старый чайник вместимостью чуть ли не в полведра, это был талисман экспедиции. Немало вечеров было проведено у его помятых, окутанных паром боков, немало смелых теорий было высказано и опровергнуто за кружкой крепчайшего чая под чужими равнодушными звездами. Доводилось ему слышать и задушевные разговоры вполголоса, и выяснение отношений яростным шепотом, и деловитые споры относительно глубины залегания следующего культурного пласта. Утихомирившись, спорщики пели под гитару протяжные песни – нестройно, но с большим чувством.

Аделаида, не будучи археологом, в спорах не участвовала и под гитару не пела (стеснялась, что лишена музыкального слуха). Просто сидела, обхватив руками колени, смотрела на огонь и тихо улыбалась. Ловко управляясь с подвешенным на толстенной жердине мастодонтом, подливала всем желающим чаю. Ей было хорошо.

У них с мужем в экспедиции была своя, отдельная палатка. Правда, там еще располагалось наиболее ценное экспедиционное снаряжение, но и для них двоих оставалось достаточно места.

В тот вечер она засиделась у костра дольше всех. Отпела гитара. Разошлись спорщики. Удалились за ближайший бархан повариха с механиком – полюбоваться звездами. Ушел в палатку муж, до-играв последнюю партию в нарды с начальником экспедиции. А она все сидела, глядя на тлеющие угли, и думала – сказать мужу сейчас или все-таки повременить до возвращения на Большую землю.

Аделаида нынешняя улыбнулась, вспоминая свои тогдашние сомнения и маленькие смешные страхи – как он отнесется к тому, что скоро станет отцом? А вдруг он не обрадуется? А вдруг…

А в самом деле, как он тогда среагировал? Странно, но вот этого она как раз и не помнит. Совершенно не помнит.

Кухня вокруг Аделаиды исчезла. Она снова оказалась у потухшего костра, наедине с угомонившимся чайником. Луны нет, но в мягком сероватом свете звезд отчетливо видны барханы, и цепочка следов на песке, и старый высохший саксаул, у которого притулилась выбеленная солнцем палатка.

Глубокая ночь. Тишина. Безмолвие. Все как тогда.

Аделаида больше не колеблется. Она встает и идет к палатке, молодая, гибкая, сильная, и серебристый песок скрипит и искрится под ее ногами, словно снег.

Она войдет в палатку и сразу скажет ему… а если он уже спит, завернувшись в старое, прожженное во многих местах походное одеяло, то она разбудит его.

Он не спит. Он сидит спиной ко входу в палатку и при свете подвешенного к потолку электрического фонаря читает Омара Хайяма. Хайяма он читает не в переводе, а в подлиннике, на фарси, потому что одержим идеей найти в «Рубайят» зашифрованные координаты легендарного Золотого города, полного несметных сокровищ и вечно цветущих роз.

Впрочем, в экспедиции, где самому старшему, начальнику и кандидату наук, всего тридцать, многие одержимы идеями, поэтому к одержимости Аделаидиного мужа относятся с пониманием и уважением. Ему даже дали почетную кличку Абдулла – и не за то, что он, как и многие в экспедиции, обрил себе голову и начал отращивать бороду, а за то, что ради идеи еще в институте выучил столь сложный для европейца древний арабский язык.

Аделаиде нравилась эта его одержимость. Ей было интересно с мужем. Очень интересно. Тогда он еще не заделался «кабинетным работником» и карьеристом; тогда для него существовали вещи поважнее футбола, и не помышлял он тогда о таинственных отлучках из дома, от тихой, мягкой и терпеливой красавицы-жены.

Воистину, то было лучшее их время. Чего же она ждет, отчего медлит?

Сквозь марлевую занавеску, прикрывающую вход, она видит его коренастую фигуру с одеялом на плечах, его голову в самодельном, скрученном из вафельного полотенца тюрбане, склоненную над книгой, которую он, как правоверный мусульманин, держит обеими руками, близко поднеся к глазам.

Все так, как в тот вечер, и все же…

Эта марлевая занавеска, словно зыбкий туман. Она играет со зрением странные штуки. Стоит Аделаиде моргнуть, и кажется, что это вовсе не ее муж сидит там на сложенном брезенте, подобрав под себя ноги, а совсем другой человек.

И что не брезент это вовсе, а ширазский ковер.

Зыбкий туман тает, становится прозрачным, и уже ясно видно, что на плечах у сидящего нет никакого одеяла, а одет он в восточный халат из белого шелка и на голове у него не захватанное полотенце, а самая настоящая чалма. Он выше ростом, чем ее муж, шире в плечах и тоньше в талии, перехваченной широким шелковым поясом с вышитыми золотой нитью арабскими изречениями.

Тут бы Аделаиде повернуться и уйти, поискать мужа в каком-нибудь другом месте, но она стоит и, как зачарованная, глазеет на незнакомца, вторгшегося в их походное жилище.

Незнакомец между тем чувствует себя как дома; небрежно пролистав Хайяма, откладывает его в сторону, на ковер, и, достав откуда-то длинный и узкий, неизвестный Аделаиде музыкальный инструмент, деловито пробует струны. У него смуглые от загара руки с тонкими длинными пальцами, изящные, но сильные.

Аделаида видела эти руки, и не далее как сегодня днем. Те же ссадины на костяшках пальцев, про которые ей тогда очень хотелось спросить, но она, разумеется, не решилась.

Зато теперь, во сне, ей можно все. Она может откинуть эту тающую занавеску и войти. Она может задать ему любой вопрос, может сказать ему все, что только заблагорассудится, а может просто подойти и положить ладони ему на плечи.

Скрученное по рукам и ногам, брошенное в самый дальний угол сознания здравомыслие истошно вопит, но Аделаида не обращает на него никакого внимания. Здесь, в мире звезд и песка, в мире вне времени, здравомыслие не имеет ни силы, ни власти.

Она протягивает руку и касается призрачной занавеси. Занавесь на мгновение покрывается радужной рябью, а затем исчезает с легким переливчатым звоном.

Исчезает и сама палатка. Вместо нее – тонкие, колеблемые ветром белые стены огромного шатра; наверху, на головокружительной высоте, – купол с золотым полумесяцем. Откуда-то струится яркий, словно дневной, свет, и в этом свете он стоит, стройный, как свеча, обвитая шелком, и смотрит на нее, улыбаясь. В белых сверкающих одеяниях красив так, что у бедняжки Аделаиды перехватывает дыхание.

Музыкальный инструмент, сработанный из теплого, с янтарным отливом, дерева, что-то тихо напевает, лежа у его ног. Этой бездушной деревяшке достались ласкающие прикосновения его пальцев – еще бы ей не петь!

Аделаида, прижав руки к сердцу, чтобы хоть немного унять его бешеный стук, осторожно ступает на край ковра.

И тут же кто-то сзади хватает ее за плечи и оттаскивает назад, в серую пустынную тьму. В поднявшемся песчаном вихре отдаляется и гаснет сверкающее видение. Пустыня вокруг исчезает, и появляются знакомые контуры кухни, и кто-то немилосердно трясет ее и зовет по имени громким, недовольным голосом.

Муж, кто же еще.

– Ада, да проснись же ты наконец! Что с тобой такое?!

Аделаиде совсем не хочется открывать глаза, но приходится. Движением плеча она стряхивает его руку и молча встает, запахнувшись в плед и придерживая его у самой шеи.