По Марру, «и в русских, и в их мирных сожителях на территории Костромской области — финнах, а равно и в приволжских турках одинаково сидят доисторические племена, по речи все те же яфетиды». «Происхождение новых исторических видов, — замечает Н.Я.Марр, — протекало путём отнюдь нс влияния, а неизбежно возникавшего на экономической базе концентрация этнических масс скрещения многочисленных видов доисторического типа, до нас вовсе не дошедших в совершенно чистом виде во всём обширном (приволжском) районе, если даже не забывать о чувашах» (см. выше).

Как мы выше отметили, Н.Я.Марр иллюстрировал своё положение на анализе, в частности, слова «юг», бытующего сейчас в финском языке и одновременно в русском и до последнего времени ошибочно рассматривавшегося в старой этнографической и лингвистической литературе как «доказательство когда-то бывшего сплошного инородческого (подразумевай — финского!) населения (костромского) края». Слов, подобных слову «юг», бытующих одновременно в финском и русском языках и представляющих собою общее для обоих народов культурное наследие их доисторических предшественников, имеется, вероятно, много. Вот почему, если в русском языке на данной территории имеются элементы, в той или иной мере общие с финским языком, то они, во-первых, не представляют собою непременно позднейшего финского заимствования в русском языке. Никак нельзя на таком основании утверждать, будто территория, в языке русского населения которой или в местной топонимике которой имеются финские элементы, некогда непременно принадлежала финнам, которых впоследствии вытеснила отсюда русская колонизация. В истории становления и русского и финского народов подобные факты имеют гораздо более глубокие корни и гораздо более глубокое значение, чем простые позднейшие финские заимствования в русском языке, которые никем не отрицаются и представляют собою ценный культурный вклад в общую сокровищницу русского языка.

Таким образом, мы прежде всего должны категорически отвергнуть представление о том, что образование великорусского народа «последовало на территории, которая ранее была занята финскими племенами». Это представление не имеет ничего общего с исторической и доисторической действительностью и в такой общей формулировке не оправдывается никакими положительными данными, кроме орографической* и гидрографической номенклатуры. Но происхождение номенклатуры, как видели мы выше, в отдельных случаях могло восходить «к временам, когда о финнах не было и речи.

Наличие к северу от Смоленска и на Днепровско-Окском водоразделе «финских» названий рек послужило в своё время проф. Д.Анучину достаточным основанием для ошибочного утверждения, будто некогда «финны» продвигались к самому Днепру, и что «русские славяне, таким образом, расселяясь из области в верховьях Вислы, Днестра и Припяти, должны были утвердиться в областях, занятых первоначально неславянскими племенами». В частности, по мнению проф. Анучина новгородские славяне, кривичи, вятичи должны были заселить область, занятую ранее финскими народами [78]. К этому, в корне ошибочному и неверному заключению проф. Анучин должен был неизбежно прийти потому, что свои представления об образовании восточно-славянских народов он строил на основах миграционной теории, выводившей эти народы из общеславянской прародины, с верховьев Вислы, Днестра и Припяти. Однако, исходя из основных положений этой теории, проф. Анучин столкнулся с целым рядом недоуменных вопросов. Для устранения неувязок ему пришлось прибегнуть к построению новой теории о мирном (в основном) врастании славянских пришельцев в окружавшее их, такое же мирное «финское море» путём основания небольших посёлков и городков, причём не исключалась возможность в некоторых случаях и более усиленной массовой колонизации. В подтверждение последней мысли автор прибегает к аналогичным примерам уже из исторической эпохи. Между прочим, он ссылается на массовое переселение украинцев в XVI в. на левый берег Днепра и в нынешнюю Харьковщину. Но украинцы переселялись на пустовавшие в то время окраины, а не на заселённые каким-либо народом земли, как это было на финском востоке и севере. В конце концов, по Анучину, оказалось, что «в течение немногих веков на месте жительства финских племён образовалась великорусская народность и утвердилось Московское государство, включившее затем в себя и других инородцев среднего Поволжья и Прикамья.. «Замечательно, — говорит проф. Анучин, — что несмотря на несомненное участие финского элемента в образовании великорусской народности, последняя удержала вполне особенности своего языка, только включив в него, смотря по местностям, большее или меньшее количество инородческих слов…».

Несомненно, что финскому элементу принадлежит известная доля участия в образовании великорусского народа. Но для более правильной постановки вопроса о финско-русских этнографических взаимоотношениях и связях следует различать в истории образования великорусского народа два периода: доисторический период, когда территория восточно-европейской части Советского Союза была заселена племенами, стоявшими на доиндоевропейской (яфетической) стадии развития, и позднейший, исторический период, когда на сцену выступают славяне и финны уже как две сложившиеся особые этнографические группы.

Бытующие сейчас в великорусском и финском языках общие элементы восходят, прежде всего, к доисторическим временам и представляют собою общее обоим народам культурное наследие некогда общего их источника, их яфетического субстрата. Можно полагать, что общность протоосновы, на которой выросли и финны, и русские, отложилась не только в их языках, но и в общих чертах основного физического типа обоих народов. Впоследствии этот тип подвергся воздействию разных для каждого из народов привходящих элементов, обусловивших их дальнейшие этнографические расхождения.

Вслед за этим идёт исторический период, период соседской жизни и соседских взаимоотношений восточной ветви русских славян (новгородские славяне, кривичи и вятичи) и финнов, как двух особых народов. В течение этого периода неизбежны были племенные взаимосхождения обоих этих народов в периферийных районах, давшие новые отложения в их физическом типе и новые взаимозаимствования в их культурной, хозяйственной и бытовой жизни.

По данным, опубликованным в своё время акад. В.И.Ламанским, термин «Великая Россия» впервые встречается в Хрисовуле* византийского императора Иоанна Кантакузина 1347 г., где называются епископии «Великой России» — αίτης Μεγάης 'Ρωσίας άγιώται έπίσκοπαί.

Под этими епископиями разумеются не малорусские и не белорусские епархии, а именно епархии, находившиеся в русских землях, признавших в то время верховную власть московского князя Симеона Ивановича (1341–1353) и его ближайших предшественников, строго державшихся титула «великого князя всея Руси». Акад. Ламанский отметил, что в грамоте 1347 г. того же императора на имя владимирско-волынского князя Димитрия Любартовича сказано, между прочим, что со времени крещения русского народа установлено обычаем и законом, «чтобы во всей Руси, Великой, и Малой, находился один митрополит Киевский».

Польский историк XV века Ян Длугош (1415–1480), говоря о р. Березине, отмечает, что