детей развелось? Пришла хлебная палочка и сказала: кусь тебя! Я несу эту глупость с удовольствием, громко, на публику, уверенная, что поймает и поймет та, которая возражала мне, что зато кашка меня хочет, и стягивала одеяло за уголок, гудя побудно одеяльным, ватным таким тоном: «Прощай, девочка!» – и ложилась со мной спать, сетуя, что прогонят, когда захрапит, и безропотно уходила ночью с подушкой, когда прогоняли, и верила в сиреневую Поспатеньку, которая жила в детской скрипке, пока не продали на Авито, а теперь живет в моих рассказах малышу, и летит, летит сиреневая Поспатенька, и надо тише, а то спугнешь.

А есть ведь глупость непередаваемая, такая, что ни в сказке, ни в блоге не сказать, взять хоть мои домашние прозвища, одно из которых мелькает на видео, воскрешая в памяти второй эпизод, который пробил в моей утрате смеховую брешь: как мама случайно встретила меня, споро несущуюся к переходу на Земляном валу, и схватила, едва на скорости удержав. Крыс несся – и был пойман за хвост, – долго смеялись мы, потому что сам факт, что мама зовет дочку Крысой, давно вошел в обиход и перестал смешить.

Крысой и свинкой, а в мою беременность мама и вовсе зарвалась и вскричала: «Ты, маленькая свинища!» – когда я утекала из-под ее воли на какую-то тусовку.

С этим воплем сорвавшейся с управления любви сравнится только давнее, вошедшее в золотой фонд семейных анекдотов, сказанное из глубины сердца мне, набившей ранним дошкольным утром щеки полезным завтраком, да так, с полными щеками, и дремлющей над тарелкой: «Ешь, проклятый хомяк!»

Что мамина самая частая присказка в отношении меня была: «Ах ты, гадость!» – логически объяснить трудно, зато легко понять, почему я, когда тоже не в силах сдержаться, хватаю ребенка и восклицаю в восторге: «Какая гадость!»

«Я шла и пела песню о Пилецки», – часто говорила мама, торопливо заходя домой с темной холодной улицы после темного рабочего дня. Почему меня так назвала и когда начала звать, уже не разгадать. Зато понятно, почему она про это пела – на мотив советской эстрадной песни про светофор.

Она шла и пела песню обо мне, потому что я была ее свет в домашнем окне, потому что больше петь ей было не о ком, потому что мы одни друг у друга, потому что мы семья из двух человек, и потому, как бы я ее ни огорчала, ни раздражала, ни печалила, ни утекала из-под ее воли, она шла и пела песню о Пилецки, чтобы согреться напоминанием о лучшем в своей жизни.

Так теперь пою и я песни про Самсона. Во всю глотку, не дожидаясь конца материнского рабочего дня, в полном свету домашней радости.

Однажды муж напомнит мне мамину песню, когда вернется после работы ко мне, беременной и хлопочущей на кухне, и скажет про меня с редкой нежностью в голосе: «А я иду, смотрю в окне – ходит». Однажды он напомнит мне и нашу с мамой бесшабашную глупость, когда мы захохочем с ним над грудой годы не пригождающихся вещей на захламленной лоджии. «А этот таз с котятами зачем?» – спросит. «Варенье варить!» – уверенно и по-хозяйски отвечу я. «Понятно, – ответит, уже срываясь на редкую улыбку. – А по сути?» И мы оба хохочем от этой глупости: хранить таз для варенья, зная, что никогда не возьмемся варить.

Полную банку консервов из манго – «Манго из Мьянмы», с надписью на банке: «Люблю жизнь» – я увидела сейчас в магазине восточных товаров, недавно открывшемся в нашем ТЦ.

Увидела, перечла надпись на банке и содрогнулась. Такая точно банка из Мьянмы осталась несъеденной, потому что была куплена маме в ее последний день дома, за три дня до смерти.

Жизнь дурака – несъеденная банка варенья. И хохот от того, что зуб неймет.

Мы прожили вместе тридцать пять лет, и только напоследок я узнала главную, пожалуй, тайну наших отношений. «Ты не знаешь, – сказала мама, содрогаясь, – ты не знаешь, – сказала мне, изливающей какие-то свои неопытные тревоги о младенце, – ты не знаешь, как тяжело это – с больным ребенком».

Вот как, поняла вдруг я. Она всю жизнь помнила и считала меня больным ребенком. А я и забыла о своих больницах в детстве, с роддома до младшей школы.

Как трудно с больным ребенком – да, понимаю: не легче, чем с веселой и сильной мамой.

Так трудно бесшабашным дуракам.

Так трудно им, да, выйти из раз и на всю жизнь взятой роли.

И услышать себя через шум.

Я и сейчас не все дослышала и не уверена, что разобрала правильно.

«Мама: …Я сижу, читаю “S.N.U.F.F.”.

Я (по сценарию дня): А почему ты сидишь с шариками тут?

М. (по сценарию дня): Я с шариками, потому что у меня день рождения. Единственный (…) Ну сколько лет? Ну, правда, не самое многое, что может быть, ну, не самое, середина. Но после этого только хуже и хуже, хуже и хуже…

Я (недовольная отступлением от сценария): Почему хуже-то? Лучше и лучше!

М. (раскручивая свой сюжет): …а душа будет больше и больше, больше… (Внезапно.) И я улечу!

Я (не втыкая в сюжет): Чё у тебя будет больше и больше?

М. (раскрывая глаза): Душа.

Я: А, душа больше, да. (Резко переключая регистр.) А пуз?

М.: Пус?

Я: Пуз.

М.: (никак не переключаясь): Что “пуз”?

Я: Пуз!!

М.: Как “пуз”???

Я (радуясь, что сработало): Пуз!

М.: Ну извините, это матерьяльное, я вам говорю о духовном.

Я (не меняя тона): Ну. Так, расскажите.

М.: Потом я улечу. Так говорят.

Я (продолжая веселиться): А куда?

М.: А, в другое измерение… Это меня очень устраивает, потому что как-то объясняет (…) Хотя… Нет, я не хочу об этом разговаривать, не хочу… Все-таки в этом что-то есть, в этом есть утешение.

Я: Да.

М.: Но не более.

Я (вдруг всерьез): Это правда.

М. (задумчиво): И всё! (Вспоминая сценарий.) Я еще, конечно, еще буду праздновать свой день рождения сегодня.

Я (поспешно возвращаясь к сценарию): Нет, ты еще много лет будешь праздновать! Много, много, много, много, много, много!

М. (снова переключаясь): Я буду идти, идти к своему дню рождения, идти, идти, вот так, хромая, косая, нет, не косая, но не знаю, идти, идти..

Я (тормоша): Не, ну подожди, ты должна же год жить, а не идти к дню рождения. Как бы ты же живешь!

М. (показывая на пальцах): Плоть должна уходить, а душа должна растить.

Я (настойчиво