— Что это за Мона Ибсен? — небрежно спросил он у Лизы. — Связана с убийством велосипедиста?

— Нет, она наш новый кризисный психолог. Будет прикреплена ко всем отделам полицейской префектуры.

— Да ну? — спросил Карл и сам понял, как глупо это прозвучало.

Подавив сосущее ощущение под ложечкой, Карл направился в кабинет Якобсена и без стука открыл дверь. Уж коли получать нагоняй, так хоть будет за что.

— Извини, Маркус, — произнес он. — Я не знал, что у тебя посетители.

Она сидела к двери боком, и Карл заметил нежную кожу и морщинки в уголках рта, скорее говорившие об улыбчивости, чем об унынии.

— Я могу зайти попозже, если помешал.

После таких почтительных извинений она повернулась к нему лицом. Ее рот был четко очерчен, форма полноватых губ — чисто лук амура. Возраст — явно за пятьдесят. Она чуть-чуть улыбнулась, и колени Карла, чтоб их нелегкая взяла, обмякли вдруг как ватные.

— Карл, что тебе? — спросил Маркус.

— Я только хотел сказать, чтобы вы спросили у Аннализы Квист, состояла ли она в интимной связи также и с убийцей.

— Уже спрашивали. Не состояла.

— Значит, нет? Тогда, мне кажется, вам нужно бы спросить у нее, чем занимается убийца. Не кто он по профессии, а чем занимается.

— Само собой, мы и это уже сделали, но она ничего не говорит. Ты думаешь, у них были трудовые отношения?

— Может, да, а может, нет. Но она, во всяком случае, так или иначе зависит от этого человека в связи с его работой.

Якобсен кивнул. Это будет сделано только после того, как свидетельница и ее близкие будут устроены в безопасном месте. Но все-таки Карл смог взглянуть на эту Мону Ибсен.

Это надо же — какие, оказывается, аппетитные бывают кризисные психологи!

— Вот и все, что я хотел сказать, — заявил Карл и улыбнулся такой широкой, спокойной и жизнерадостной улыбкой, какую только мог изобразить, однако никакого отклика на нее не последовало.

На секунду он схватился рукой за грудь: за грудиной вспыхнула резкая боль. Чертовски неприятное ощущение — будто захлебнулся воздухом.

— Карл, с тобой все в порядке? — спросил шеф.

— Так, пустяки! Отголоски былого. Все хорошо.

Однако что-то было все же не так. Ощущение в груди было не из приятных.

— Извините, Мона. Разрешите познакомить вас с Карлом Мёрком. Месяца два назад он попал в неприятнейшую историю с перестрелкой, в которой погиб один из наших сотрудников.

Она слегка поклонилась, глядя на него. Он весь напрягся. Она немного прищурилась, проявляя, видимо, профессиональный интерес, но и то лучше, чем ничего.

— Карл, это Мона Ибсен, наш новый кризисный психолог. Возможно, вам еще предстоит познакомиться поближе. Мы ведь очень заинтересованы в том, чтобы здоровье одного из лучших наших сотрудников полностью восстановилось.

Он шагнул к столу и пожал ее руку. Познакомиться поближе? А как же! Это уж непременно!

Засевшее в груди ощущение еще не прошло, когда Карл, спускаясь в подвал, столкнулся на лестнице с Ассадом.

— Я наконец пробился, Карл, — сказал Ассад.

Карл попытался отогнать стоявший перед глазами образ Моны. Это было нелегко сделать.

— Куда пробился? — спросил он.

— Я звонил в «Телеграмз онлайн» по крайней мере десять раз и пробился только пятнадцать минут назад, — стал объяснять Ассад, пока Карл собирался с мыслями. — Может быть, они сумеют нам что-то сказать о том, кто посылал телеграмму Мерете Люнггор. Во всяком случае, сейчас они над этим работают.

2003 год

К повышенному давлению Мерета привыкла довольно быстро. Несколько дней у нее немного пошумело в ушах, и все прошло. Нет, главное было не давление.

Страшнее всего был мерцавший над нею свет.

Вечный свет оказался гораздо хуже, чем вечная тьма. Свет обнажил всю скудость ее жизни, уродство и холод. Леденящее белое пространство. Серые стены, резкие углы. Серые бачки, бесцветная еда. Свет принес ей осознание того, что из этой бетонной клетки не вырваться. Что отверстие в закругленной двери совершенно непригодно для побега, что этот бетонный ад — ее гроб и могила. Здесь она уже не могла спрятаться за опущенными веками, чтобы в любой момент мысленно ускользнуть из плена. Свет проникал к ней даже при закрытых глазах. Лишь когда ее окончательно одолевала усталость, она могла спастись во сне.

И время стало тянуться бесконечно.

Каждый день, покончив с едой, она облизывала запачканные пальцы и принималась твердить, устремив взор в пустоту: «Сегодня двадцать седьмое июля две тысячи второго года. Мне тридцать два года и двадцать один день. Я провела здесь сто сорок семь дней. Меня зовут Мерета Люнггор, и со мной все в порядке. Моего брата зовут Уффе, он родился десятого мая тысяча девятьсот семьдесят третьего года…» С этого она начинала, но иногда также повторяла имена родителей, иногда вспоминала других людей. Каждый божий день она проговаривала все это и множество других вещей. Вспоминала чистый воздух, запах других людей, звучание собачьего лая. Мысли тянули за собой другие мысли и позволяли ускользнуть из холодного плена.

Она знала: однажды наступит день, когда она сойдет с ума. Это станет бегством от тяжелых мыслей, которые ходят по кругу. Она упорно боролась за себя и не собиралась сдаваться.

По этой причине Мерета держалась подальше от двух иллюминаторов метрового диаметра, которые нащупала в темноте и к которым первое время часто подбиралась. Они располагались на высоте ее головы, и их зеркальные стекла скрывали все, что находилось снаружи. Спустя несколько дней ее глаза привыкли к свету; тогда она встала и подошла — с большой осторожностью, чтобы от неожиданности не испугаться собственного отражения. И вот, медленно поднимая взгляд, она наконец очутилась лицом к лицу сама с собой. Это зрелище болезненно поразило ее — до глубины души. Ее била дрожь, и Мерета на секунду невольно прикрыла глаза — так поразило ее отражение. Но не оттого, что сбылись ее худшие ожидания насчет собственного внешнего вида. Да, волосы были жирные и свалялись, как войлок, кожа — бледная, но не это главное.

Худшее было то, что она увидела перед собой человека, полностью лишенного надежды. Обреченного на смерть. Незнакомку, одинокую в целом мире.

— Ты — Мерета, — произнесла она тогда вслух и увидела со стороны, как произносит эти слова. — Это я там стою, — сказала она затем, желая в душе, чтобы это оказалось неправдой.

Она ощущала себя отдельно от своего тела, и в то же время та, что стояла перед ней в зеркале, была ею. Есть отчего сойти с ума.

Затем она отошла от иллюминаторов и присела на корточки. Попыталась запеть, но собственный голос показался чужим. Тогда она свернулась в позе зародыша и стала молиться. Дойдя до конца, начала сначала и молилась до тех пор, пока не вырвалась из безумного транса и отдалась во власть другого. И, отдыхая душой в мечтах и воспоминаниях, она поклялась себе, что никогда больше не подойдет к этому зеркалу.