Он увидел в стекле свое перекошенное лицо и с силой дернул за веревку: рожица смешно, будто дразня его, дернулась за спиной. Он разжал кулак и увидел, как шар с рожицей, подхваченный порывом холодного северного ветра, резко рванул в небо, унося на веревке хлястик от его плаща.

Чертыхнувшись, Томаш скинул плащ и обнаружил на том месте, где раньше был хлястик, большую безобразную дыру. Это было последней каплей… Не чувствуя холода от собственного гнева, хлынувшего почти приятной сейчас жаркой волной, Томаш решительно направился к ближайшему спуску к воде. Пожилой лодочник с красным добродушным лицом, коротавший время, потягивая что-то из своей фляжки, помог ему сойти в лодку и, подышав на замерзшие руки, завел сияющую лаком, любовно надраенную маленькую моторку, нахлобучил на лоб старую фетровую шляпу, и они поплыли – сначала медленно, под аккомпанемент чихающего, видимо, уже давно отслужившего свой век мотора; но потом мотор стал издавать механические хрипы, и скорость немного увеличилась.

Так они, хрипя и чихая, и подплыли к отелю. Когда лодка неуклюже причалила, Томаш, не торгуясь, отдал старику запрошенные тем три с половиной тысячи лир и, поеживаясь от леденящего ветра, поднялся по скользким ступенькам к гостиничным воротам.

На этаже к Томашу подошел коридорный и подал ему заклеенный конверт. Томаш распечатал его тут же, на глазах у искоса поглядывавшего на него итальянца в фирменной новенькой ливрее, – внутри лежал безликий на этот раз листок. Но писала ему снова Божена. Она извинялась за то, что так стремительно покинула его сегодня утром, но опять ничем не оправдывала свой поступок. Просто: «Извини, что я так неожиданно ушла». А дальше – слово в слово – было повторено вчерашнее приглашение надеть костюм и прибыть на площадь. Исчезло только упоминание об открытии карнавала и были изменены время и дата.

Томаш позеленел от злости. Но итальянец продолжал коситься на него с нескрываемым любопытством, и Томаш торопливо захлопнул за собой дверью и остановился в прихожей своего номера, наблюдая, как отражаются на потолке блики, пляшущие по воде канала.

Божена не оставляла ему ни малейшей лазейки. Надо было или принимать ее приглашение или, не надеясь больше объясниться с ней как-нибудь иначе, собираться и уезжать. Конечно, мужская гордость требовала немедленно покончить со всеми этими издевательствами и уехать, раз и навсегда отказавшись от мысли помириться с Боженой. Но он чувствовал, что в нем говорит и другой голос, предательски предлагающий закрыть глаза на глупость своего положения и поступить так, как хочет эта вздорная женщина. «А может быть, мне только кажется, что она издевается надо мной? И все, что происходит, не больше чем капризы ее разгулявшейся фантазии? Она решила, что мы должны встретиться обязательно на карнавале, – и предпринимает теперь все возможное, чтобы это осуществить. А я, как упрямый осел, не даю ей пошалить, и она, конечно, сердится». Пытаясь как-то примирить в себе эти два чувства, Томаш допил оставшееся с вечера вино и, повеселев, почувствовал, что, бесцельно шатаясь по городу, успел проголодаться. Надев свободного покроя пиджак, он решил спуститься в бар, чтобы пообедать.

Там уже было людно. И большая часть посетителей – конечно, в костюмах. Те, кто был одет обычно, выглядели как официанты: на фоне ярких карнавальных костюмов их одежда казалась серой и одинаковой, как униформа. Те же, кто был одет по-карнавальному, ходили по залу именинниками: они необычно громко разговаривали и смеялись, не стеснялись даже напевать что-то во весь голос. Некоторые столики на глазах у только что вошедшего Томаша спонтанно объединялись: знакомства завязывались быстро и легко.

«А может, в костюме и лучше? – подумал Томаш. – Вот сейчас пообедаю и тоже переоденусь, – решил он. – Хватит заводиться по пустякам и портить себе нервы. Веселиться так веселиться!» И он, победно неся эту мысль на своем лице, прошествовал по ярко освещенному залу в поисках свободного столика. Портьеры на окнах бара были плотно задвинуты, и электрический свет отражался в сияющих всеми цветами радуги хрустальных подвесках, усиливая праздничное настроение, которое читалось в глазах окружающих, блестевших сквозь прорези масок.

Все женщины стали казаться Томашу обворожительными, а сопровождавшие их мужчины – героическими. Словно бы сама жизнь лишилась присущей ей неоднозначности, когда он решил, что примет участие в карнавале.

«Как все понятно и просто! Хочешь смеяться – хохочи до упаду в костюме паяца, хочешь плакать – надевай одежду Пьеро. Желаешь покорять женские сердца – стань Казановой и покоряй! А тот восточного вида господин, видимо, хочет всех шокировать: его костюм, кажется, сооружен из страниц какого-то эротического журнала. А как разглядывает его увядающая красотка лет шестидесяти – не иначе, воображает себя одалиской!»

Свободных столиков не было.

«Не возвращаться же мне обратно в номер, когда вокруг такое веселье!» – выпитое вино придало Томашу решительности. Он снова почувствовал свое превосходство над миром и готов был схлестнуться со своей своенравной женой, чтобы заново завоевать ее, – в каком угодно обличье.

Томаш пошел по второму кругу осматривать переполненный бар в поисках свободного места. Проснувшееся в нем упрямство уже не позволяло отказаться от мысли пообедать именно здесь, как вдруг он заметил за столиком у самого входа своего вчерашнего знакомца – Арлекино, который весело замахал ему рукой. «Этот шут в звенящем колпаке наверняка знает, где Божена», – подумал Томаш, уже пробираясь к столику, за которым восседал сияющий Арлекино.

Когда Томаш наконец уселся, ему показалось, что мальчик в колпаке заметно подрос за прошедшую ночь. Но точно сказать, так ли это, Томаш не мог. Молчавший вчера Арлекино обратился к нему на чистейшем чешском языке:

– Я вас приветствую! А где же Божена?

– Вы меня спрашиваете? – не ожидая услышать ничего подобного, Томаш глупо уставился на незнакомца. Где-то он уже слышал этот голос… Арлекино действительно оказался мальчишкой, как он вчера и предполагал. – Откуда вы знаете чешский?

– Оттуда же, откуда и вы! – Арлекино рассмеялся и, аппетитно обкусывая кроличье мясо с жареной ножки, которую он держал прямо в руке, продолжил: – А впрочем, зачем я вас спрашиваю? Я и сам отлично знаю, где она теперь.

– И где же?

– Подумайте хорошенько. Сдается мне, из вашего нагрудного кармана выглядывает не платочек, а последняя записка от нее.

– Вы что, ее тайный поверенный?

– Да нет, я самый простой Арлекино. А вы что, ее бывший муж?

Лицо Томаша побагровело и вмиг стало одного цвета с маской, дразнящей его с другого конца стола.

– Заткнитесь! – нервно выкрикнул он и с трудом сдержался, чтобы не сорвать с незнакомца эту мерзкую хохочущую маску и дурацкий колпак.

– Уже заткнулся, – как ни в чем не бывало парировал Арлекино, вертя в испачканных жиром пальцах лист салата. – Поговорим спокойно. Интересующая вас дама просила меня сопроводить вас к ней на прежних условиях. Вы уже примерили тот замечательный во всех смыслах костюм, который я имел счастье вручить вам вчера?