— Здесь-то ты за что? — сочувственно проговорил пан Бутля. — Или в пьяном угаре натворил чего?

Шляхтич знал, о чем вел речь. Сам полгода назад угодил в буцегарню Берестянки за непотребства, творимые в пьяном виде. Именно с Берестянской тюрьмы началось его знакомство с паном Войцеком и медикусом Ендреком.

— Да чего я могу натворить? — безмятежно развел руками пономарь. — Я же тихий. Тише воды, ниже травы. Просто, проводя дни свои в служении Господу и в благочестивых молитвах, позабыл я как-то про элекцию нынешнюю, про раскол в Прилужанском королевстве. Откуда ж мне помнить было, что Хоровское воеводство теперича с Белым Орлом, а Тесовское — с Золотым Пардусом? — Он вздохнул, потер синяк под глазом.

— Ну-ну? Д-дальше говори. — Пан Шпара присел на корточки у решетки, с интересом слушая рассказ пономаря. Уселся рядом с ним и Лекса. Прямо на земляной пол, не страшась испачкать штаны. К благодарным слушателям примкнул и получивший огромнейшее облегчение у бадейки Ендрек.

— Да чего говорить-то? Сболтнул лишнего в шинке, когда через Жорнище проезжал. Кто ж знал, что про пана Скорнягу, воеводу Хоровского, нужно как про покойника — или хорошо, или ничего? А я возьми да и брякни, дескать, потому с харчами так худо у вас, что пан Адась третий раз замок в родовом маетке перестраивать удумал. Не успел договорить, глядь, а уж на полу валяюсь. И глаз сразу хуже видеть стал... — Лодзейко снова потрогал кончиками пальцев припухшее веко. — Потом, ясное дело, и по ребрам получил, и по затылку безо всякой эстимы, вельможные паны.

Тут уж пришла пора студиозусу сочувственно вздыхать, вспоминая свою историю. Ведь его посадили в Берестянскую буцегарню тоже за неосторожные слова, за спетый на рыночной площади стишок обидного для князя Януша Уховецкого содержания. Пускай с той поры в душе парня многое переменилось, бурные лето и осень заставили несколько по-иному взглянуть и на сторонников Белого Орла, и на приспешников Золотого Пардуса, но обида на малолужичан, тузивших его от чистого сердца и с осознанием правильности собственных убеждений, осталась.

— А после, — продолжил пономарь, — как порубежники набежали, был еще бит, но уже на законных основаниях — за смуту и призывание толпы супротив польного гетмана, пана Адася Дэмбка. Ну, а уж потом закинули меня в буцегарню, поелику вельможному пану Лехославу, сотнику жорнищанскому, не до меня сейчас, значится.

— Ото ж... — Лекса почесал затылок. — Того-этого... не до него ему... Знаем мы, до кого ему...

— Да уж, ясен пень, — подтвердил Бутля. — Ему сейчас...

— Пан Юржик! — оборвал его пан Шпара.

— Все-все. Понял-понял. Уж раз за длинные языки поплатились...

Но Лодзейко их быстрого обмена словами вроде как и не заметил.

А может, заметил, но решил не выказывать, чтобы не обижать новых знакомцев, с которыми предстоит не один день бок о бок провести. Да и ночь тоже. Но, возможно, он просто отвлекся на потухший наконец-то факел.

В тюрьме воцарился полумрак, нарушаемый слабым светом из узких окошек, таких маленьких, что то и дело возникало желание назвать их не окнами, а входами в голубятню.

— А вы-то сами, панове, с откудова будете родом? — проговорил пономарь.

— Изд-далека, с севера, — ответил за всех пан Войцек.

— Да ну?! То-то, я гляжу, выговор у вас, панове, ненашенский. Чудной, прямо вам доложу, выговор.

— Какой есть... того-этого... — недовольно буркнул Лекса. Должно быть, обиделся. Ведь у него-то выговор был самый что ни на есть хоровский. Всю жизнь прожил в Хоровском воеводстве, в половине поприща от Кудельки, застянка, славного своей непролазной колдобиной на тракте.

— Так вы, панове, малолужичане и есть? Вот уж не думал встретить... — продолжал радоваться Лодзейко. — Адмирация моя границ не имеет!

— Ну, не все, — пожал плечами Ендрек. Почему-то пономарь перестал ему нравиться. Хотя именно ему он был обязан развязанными руками, и понимал, что по всем человеческим и Господним законам должен испытывать благодарность. Но какой-то червячок, засевший около сердца, мешал. Чем сумел оттолкнуть по обыкновению доброго и отзывчивого студиозуса новый сосед? Кто знает? Может, нарочитой жизнерадостностью и показным добродушием? Ну, не может — как ни убеждай, не поверю! — простой человек быть таким. Или для духовного лица это в порядке вещей?

— Эх, парень, про тебя я и так догадался — из-под Выгова. Так?

— Ну, так.

— А вот паны, что напротив нас — из Малых Прилужан!

— Д-деваться некуда. Признаюсь, — развел руками Меченый. — М-малолужичанин я. Уродился в Ракитном. Есть т-такой городок почти на б-берегу Луги.

— Да? — вдруг обрадовался пан Юржик. — Что ж ты раньше не рассказывал, пан Войцек? Я ж неподалеку, в Семецке, жил! Это как на Ракитное из Берестянки ехать! Мы ж почти земляки! Брат у меня в Ракитном сейчас в порубежниках. Может, слыхал — Михась Бутля...

— П-пан Юржик, — терпеливо, как маленькому ребенку, начал объяснять Меченый, — мне п-п-пяти лет не стукнуло, как увезли меня из Ракитного.

— Так ты Михася Бутлю не знаешь? Жалко, жалко...

— А правда, нам отец Ладислав сказывал, — вмешался пономарь, — что в Малых Лужичанах, как стемнеет, на улицу народ выходить боится — ограбят, зарежут и изнасилуют?

— Тьфу ты! — Пан Юржик, насколько расслышал Ендрек, стукнул себя кулаком по ладони. — Твоего бы отца Ладислава изнасиловать! Откуда ж он такое вызнал?

— Ну, не знаю, — замялся Лодзейко. — Вроде как люди говорили. Хэвры разбойничьи, мол, шалят на дорогах. Ежели купцам куда-то с обозом ехать надо, так нужно не меньше сотни реестровых нанимать в охранение. А реестровые тем и живут, поелику жалование их гетманы Автух да Чеслав задерживают, в рост торговым людям дают, а навар себе в карман кладут. А еще некоторые реестровые сами грабят простых мещан с ремесленниками. Хуже кочевников. И не пожалуешься никому — все-то заодно. И полковники, и сотники, и урядники.

— Н-н-ну-ну, — проговорил пан Войцек, и студиозус, хоть и не видел лица в полумраке, ясно ощутил закипающий в шляхтиче гнев. — Что еще ра-асскажешь?

— Да что рассказывать? — безмятежно продолжал пономарь. Ендрек хотел сперва ткнуть его локтем в бок, чтоб поостерегся, но после передумал. Самому стало интересно, что ж еще наболтает говорливый. — Я всего и не припомню. Слыхали, мол, люди, что детей грамоте у вас не учат. Зато, как на ноги стал, начинают с саблей знакомить да с самострелом. Еще слыхали, что князь малолужичанский, Януш Уховецкий, все Прилужаны подмять надумал. Решил элекцию по-своему провернуть. По его приказанию и Жигомонта отравили, и князя Юстына Терновского тоже пытались... Но, видать, тямы не хватило, а может, лекаря у Юстына хорошие. Успели антидотум подобрать, какой полагался...

— Замолкни! — не выдержал сам Ендрек. — Не знаешь — не говори!

— Как так — замолкни? — обиделся пономарь. — Я за что купил, за то продаю, сам не выдумываю. Всем лужичанам это известно. Одни вы не слышали, что ли?