Тем временем Люда закрыла глаза, сначала напряглась, потом расслабилась и принялась размеренно дышать, забирая воздух короткими порциями, а выпуская медленно, со змеиным шипением. Это была ее собственная техника, помогавшая быстро входить в особое состояние, которое позволяет видеть людей и предметы окрашенными в разные цвета спектра.

Конечно, цвет был условностью. Скорее, на уровне эмоций и тепловой реакции кожи, нежели на уровне зрения, она ощущала слабые токи, исходившие от живых и неживых тел. Именно эти токи имели ни с чем не сравнимую, индивидуальную окраску. В языке не находилось названий для тысячи видимых Людой оттенков, но названия ей были и не нужны. Все светлые тона она считала безвредными для людей; очень яркие – тревожными; а темные – весьма опасными. Люди не понимали, как легко можно очистить дом с помощью влажной уборки, свежего воздуха, естественных ароматов, солнечного света, хорошей музыки и добрых мыслей. Поэтому Люда никогда ничего никому не объясняла. Но после ее ухода хозяева чувствовали себя гораздо лучше в собственной квартире.

Помогала Люда только знакомым или знакомым знакомых и никогда не брала за это платы, искренне считая, что, раз ее наградили особым даром, она должна этот дар хоть как-то реализовывать. Деньги же зарабатывала, занимаясь дизайном букетов, и создала в Питере собственную маленькую фирму, которая вполне успешно существовала на рынке.

– Ну вот, – сказала Люда Грушину, который все это время наблюдал за ней, затаив дыхание. – Теперь я готова к осмотру квартиры. Я могу войти?

– Пожалуйста, конечно, я не против.

– И кухню, и ванную тоже нужно будет обследовать.

– И ванную тоже? Ну хорошо, если вам так хочется.

– Хочется не хочется, а мне с этим работать, – отрезала Люда, изрядно озадачив Грушина.

Он некоторое время размышлял над ее словами, после чего осторожно заметил:

– А мне нравится, как у меня тут все устроено. Не представляю, зачем прикладывать какие-то усилия и…

– Действительно, ничего не могу сказать, в квартире чисто, – не дала ему договорить Люда, которая, очутившись в гостиной, быстро обошла ее, осмотрев углы и закоулки. – Не понимаю, отчего ваша Евдокия Никитична так переживает.

– Ее очень мучает Ганина шерсть.

Ускользающая от пылесоса Ганина шерсть скатывалась легкими клубками и шевелилась в углах, доводя экономку до исступления. Когда она охотилась за ней с тряпкой, шерсть взлетала к потолку и, словно НЛО, носилась кругами, беснуясь в потоках воздуха, прилетавших с балкона.

– Ну, Ганина шерсть – это даже благо, отвечу я вам. Живое существо, забирающее плохую энергию, действует на хозяев сильнее иных лекарств. Надеюсь, вы подолгу не находитесь в тех местах, где Ганя особенно любит спать?

Грушин с сомнением посмотрел на кота, который преследовал гостью, внимательно наблюдая за ее ногами. Еще в коридоре она разулась, но хозяина это нисколько не смутило, потому что на ней были носки. Белоснежные носочки с широкой резинкой, которые смотрелись безумно трогательно.

– Конечно, я все здесь… облагорожу, – пообещала Люда. – Ароматические масла и благовония вполне подойдут. Ничего более сильного применять не надо.

– Хотите все облагородить? Вам у меня не нравится? – в голосе Грушина было столько разочарования, что Люда опустила руки и изумленно взглянула на него.

– Нет, мне нравится, – ответила она и сделала еще один оборот вокруг своей оси, чтобы посмотреть на обиталище профессора другими глазами, глазами обычной женщины.

До сих пор она выполняла свою работу, а тут вдруг встряхнулась и поняла, насколько у него хорошо. Атмосфера была легкой, все вокруг дышало уютом, ни один предмет мебели не претендовал на первенство и не желал, чтобы на него обращали внимание. Можно было забраться с ногами на диван, не боясь навредить обивке, которая явно повидала всякое, растянуться на ковре перед телевизором, потому что телевизор был старым, и дозволялось наплевать на расстояние до экрана. Можно было задеть руками люстру, снимая одежду через голову, и не опасаться при этом, что на тебя просыплется хрустальный град стоимостью тысяч в пятнадцать. Нельзя было только ставить стаканы на журнальный столик без салфетки – но это такая мелочь, что и говорить о ней не стоило!

– Мне правда нравится, – еще раз подтвердила она. – Необходимо только кухню осмотреть, и все станет окончательно ясно. Надеюсь, вы тут без Евдокии Никитичны не умираете с голоду?

– Господи! – ужаснулся Грушин, позабывший про то, сколько раз сегодня он кипятил чайник. – Пойдемте скорее туда, я вас накормлю сырниками! Если можно.

Люда оказалась слишком энергичной, слишком напористой, поэтому все шло не так, как он запланировал. Она точно знала, что ей надо и чего хочется, а Грушин всегда тушевался перед такими женщинами.

– Можно, почему же нельзя? – пожала она плечами. – В самолете кормят едой с консервантами, а я стараюсь ее избегать. Сказать по правде, я голодная. Сырники будут в самый раз.

Очутившись на кухне, Люда медленно прошла по периметру, мешая Грушину накрывать на стол. Ее манера придирчиво осматривать каждую мелочь его ужасно удивляла. Но он подумал, что вполне может с этим смириться. В Люде ему нравилось многое – она была очень аккуратненькой и приятной, обладала потрясающе нежной – даже на вид – кожей, и пахла чем-то свежим и ненавязчивым. Но больше всего Грушина будоражили ямочки на ее щеках. Его так и подмывало сказать что-нибудь смешное, чтобы снова их увидеть. Однако в голову, как назло, ничего не шло, и он положился на Ганю, который суетился под ногами и выделывал всякие фокусы. Когда он изображал приступы голода и корчился в воображаемых муках перед пустой миской, Люда смеялась так, что у нее даже слезы выступили на глазах.

Потом они вместе ели сырники, а покончив с ними, переключились на бутерброды с колбасой, яичницу и помидорный салат. Им оказалось так легко вместе, словно они были старыми приятелями, потерявшими друг друга, а потом внезапно встретившимися снова. Они говорили обо всем на свете – о породах кошек, об экологической обстановке, о последней песне Майкла Джексона, о новом ужастике и поисках водных запасов на Луне. Им обоим казалось, что давно уже они так интересно не проводили время.

Когда дело дошло до торта и чая, оживление немного утихло, уступив место доверительности.

– Знаете, я ведь освободил для вас комнату, – сказал Грушин, когда Люда положила в рот первый кусочек торта и облизала ложку.

– Для меня?! – ложка замерла в воздухе.

Люда никогда не оставалась до утра в тех домах, где проводила очистку. Ну, если только дом оказывался загородным, а работы было через край. Ночевать в незнакомых местах ей не нравилось, поэтому она сразу же напряглась, когда Дмитрий сказал про комнату. Но потом посмотрела ему в глаза и растерянно моргнула.

У него были потрясающие глаза – серые и грустные, наполненные сыпучей печалью. Но в самой их глубине полыхал костер, и, неосторожно обжегшись, Люда вздрогнула, неожиданно ощутив, что перед ней особенный мужчина: его настоящая эмоциональная составляющая была туго сплетена не-удачами и предрассудками, а больше всего – разнообразными страхами. Страхом не понравиться, быть отвергнутым, осмеянным, в конце концов…