— Да, конечно. Третье Евангелие распространяется тоже на греческом. Его копии идут из Антиохии, и я смог встретиться с автором, его зовут Лука, он близок к Павлу.

— Я прочел эти три Евангелия. Чем дальше, тем больше они приписывают Иисусу то, чего он не говорил: будто он считает себя мессией или даже Богом. Это неизбежно, Иоханан. А как… как там мой рассказ?

Он в конце концов согласился написать, но не Евангелие, как у Марка и прочих, а рассказ. Иоханан переписал его и пустил по рукам. Возлюбленный ученик поведал о собственных воспоминаниях — о встрече на берегу Иордана, о том, что поразило его с самых первых дней. Но он остался в Иудее, когда Иисус отправился жить и проповедовать на север, в Галилею. О том, что происходило там, он почти не упоминал. Его повествование возобновлялось с того момента, когда Двенадцать во главе со своим Учителем вернулись в Иерусалим, — оно охватывало несколько последних недель перед распятием. И тоже заканчивалось опустевшей могилой.

Разумеется, о том, что затем последовало, — об изъятии тела Адонией и Озией, сыновьями Елиезера Бен-Аккайи, там и речи не было. Роль ессеев в исчезновении тела казненного должна была остаться нерушимой тайной.

Так же, как и место упокоения Иисуса.

Между двумя этими периодами — началом и концом — он поместил воспоминания своих иерусалимских друзей: Никодима, Лазаря, Симона-Прокаженного. Рассказ писался сразу по-гречески, Иисус изображался таким, каким он его помнил: прежде всего евреем, но ослепительным, когда Отец его Небесный, Бог, которого он называл Авва, будто бы вселялся в него. Никогда еще ни один иудей не осмеливался так запросто именовать Моисеева Бога.

Он повторил вопрос:

— Так что с моим рассказом, Иоханан? Лицо молодого человека омрачилось:

— Его читают. Твои ученики, те знают его наизусть, но и в церкви Павла он тоже известен, кажется, дошел до Вифании[12].

— И там его принимают уже совсем по-другому, не так ли?

— Нет. В Иудее евреи упрекают тебя в том, что ты изобразил Иисуса пророком, превосходящим самого Моисея. А у греков считают, что твой Иисус слишком человек. Уничтожить свидетельство возлюбленного ученика никто не осмеливается, но, прежде чем читать народу, его исправляют или, как они выражаются, «дополняют», причем чем дальше, тем больше.

— Не удалось меня зарезать, как Иуду, вот и уничтожают меня пером. Мой рассказ будет превращен в четвертое Евангелие, они просто переделают его на свой лад.

И снова, как когда-то, Иоханан опустился на колени перед своим аббу, взял его руки в свои:

— Если так, отец, напиши послание для нас, твоих учеников. Я его припрячу в надежном месте, пока это еще возможно: иерусалимские евреи хоть и объяты фанатическим пылом, долго не продержатся. Напиши правду об Иисусе, а чтобы никто не смог ее извратить, открой и то, что тебе ведомо о его могиле. Не той, иерусалимской, что опустела, а настоящей, в пустыне, где покоится его прах.

Теперь в Пеллу со всех концов стекались беженцы. Сидя у перистиля, старик смотрел на долину. На противоположном берегу Иордана уже можно было разглядеть столбы дыма над горящими фермами.

Это дело рук грабителей, всегда идущих вслед за наступающей армией. Это был конец. Настала пора послать весть грядущим поколениям.

Решительно усевшись за стол, он взял лист пергамента и начал писать: «Я, возлюбленный ученик Иисуса, обращаюсь ко всем церквам…»

На следующий день, когда Иоханан уже седлал мула, он подошел к нему:

— Если тебе удастся выбраться, попробуй передать это послание иерусалимским и сирийским назореям.

— А как же ты?

— Я останусь в Пелле до последнего. Если римляне подойдут совсем близко, поведу своих назореев на юг. Когда возвратишься, ступай прямиком в Кумран, там тебе скажут, где меня искать. Береги себя, сын.

С комом в горле, молча он протянул Иоханану полую камышину, которую молодой человек тотчас засунул за пояс. Внутри был спрятан простой листок пергамента, скрученный и крепко перевязанный льняной тесьмой.

Послание тринадцатого апостола потомкам.

Миновав сначала Виллу Дориа-Памфили, отец Нил свернул на виа Салариа Антика, зажатую между каменными стенами. Ему нравились неровные мостовые старых имперских дорог, чьи плиты явно сохранились еще со времен Древнего Рима. В студенческие годы он увлеченно изучал этот город, Mater Praecipua — Мать всех народов. Отец Нил вышел на виа Аурелиа, что приводит к Ватикану, к этому городу-государству внутри Рима, но не со стороны центрального входа, а с противоположной. Без колебаний он направился к зданию Конгрегации вероучения.

Секретариат по связям с евреями находился в пристройке со стороны базилики Святого Петра. Отцу Нилу пришлось карабкаться на четвертый этаж, под самую кровлю, чтобы попасть в коридор с нишами в стенах — там располагались кабинеты минутантов.

«Монсеньор Ремберт Лиланд (орден Святого Бенедикта)». Монах негромко постучал.

— Нил! Как я рад тебя видеть! (Ремберт даже повторил это по-английски: «God bless, so good to see you!»)

Его крошечный кабинет отделялся от соседних простой перегородкой. Места здесь хватало только на то, чтобы пробраться к единственному стулу, стоящему напротив до странности пустого стола. Заметив удивление друга, Лиланд смущенно улыбнулся:

— Я всего лишь скромный минутант незначительного секретариата… На самом деле я работаю в основном у себя, здесь мне едва хватает воздуха, чтобы не задохнуться.

— И на это ты поменял равнины родного Кентукки!

На лицо американца набежала тень:

— Я здесь в ссылке, Нил. За то, что громко говорил то, о чем многие думают, но помалкивают…

Отец Нил с нежностью разглядывал его:

— Ты все такой же, Ремби.

Учась в Риме как раз после вселенского собора, они разделяли надежды всей молодежи, верившей в обновление церкви и общества. Эти иллюзий, давно унесенные ветром, оставили в них свой след.

— Ты ошибаешься, Нил. Я очень изменился, больше даже, чем сумел бы высказать. Я уж не тот. Но ты-то как? В прошлом месяце было сообщение о страшной смерти одного из ваших монахов, он еще ехал в Римском экспрессе… Поговаривали о самоубийстве. А теперь ты вдруг приезжаешь сюда, хоть я об этом не просил. Что происходит, друг?

— Я хорошо знал отца Андрея, он не из тех, кто кончает с собой. Напротив, он был страстно увлечен исследованиями, которые мы с ним вели уже несколько лет, хоть и не вдвоем, но параллельно. Он обнаружил нечто такое, о чем не хотел — или не мог — откровенно рассказать мне, но у меня создалось впечатление, что он направлял меня, подталкивал, желая, чтобы я пришел к тому же самостоятельно. На официальное опознание тела пришлось поехать именно мне, и я обнаружил зажатую у него в кулаке записочку, которую он написал перед самой смертью. Андрей там перечислил четыре пункта, насчет которых собирался поговорить со мной по возвращении. Предсмертные письма самоубийц пишутся не так — та записка служила доказательством, что у него были планы на будущее и он собирался привлечь меня к своей работе. Я никому эту записку не показывал, но у меня ее украли из кельи — понятия не имею кто.