От любви? – подумала Лиза. Но на второй минуте сюжета в кадре вдруг обнаружился Саня – на среднем плане, узнаваемый на все сто. Вместе с каким-то парнем он толкал металлическое заграждение, надеясь отрезать бегущих омоновцев от нескольких тетенек, скрючившихся заранее, чтобы под дубинки попали их спины. Потом камера укрупнила женщин, одна уже распрямилась и кричала «позор» (как Лиза, стоявшая, может быть, в это самое время на другом берегу). Затем – общий план: в кадре снова был Саня, идентифицируемый хотя бы только по кофру с аппаратурой. Теперь удерживать заграждение ему помогали два хлипких пенсионера в бейсболках, и, значит, он отвечал еще и за них, это считывалось мгновенно – по окаменевшей спине, по набыченной шее, на которую он с плеча перебросил кофр… и уперся рукой в космонавта, потому что тот пер на него, как танк, а потом подбежал второй, еще более мощный, и рванул заграждение на себя. Вот и всё. В новых кадрах Сергиевича не было. А в увиденных разве можно найти криминал? Саня считал, что легко, что при желании – элементарно, потому что машину исполнения желаний того самого чувачка, который это все заказал, уже врубили по полной. Лизе так не казалось: зачем нагнетать? надо жить, заниматься делом… И они немного об этом поспорили, Саня – все чаще ей уступая, потому что ему хотелось остаться у них до утра. Он попытался ее обнять, она его оттолкнула, кажется, слишком резко – неважно, пусть думает все что хочет, – она не может ни с ним, ни с кем. И счастливый Викешка, прибежавший с недособранным лайнером: Сань, ты мне поможешь нарастить третью палубу? – тоже попал под раздачу: не поможет, дядя Саня спешит домой! И выгнала его в дождь, даже зонта с собой не дала. И долго смотрела в окно, какой он большой и нескладный и как смиренно уходит с болтающимся на плече рюкзаком.

Беспризорный ребеныш заснул в конце концов на полу. И, перетаскивая его в постель и там раздевая под его сонное бормотание: а давай мы пошлем свитерок американским детям… бедным черным американским детям… лучший на свете мумс, не выбросим, а пошлем… – вдруг стала божиться, глупо и страстно, прошлым и будущим, безденежьем и богатством, счастьем и всем избыточным разнообразием жизни, которое ради мгновения счастья надо в остальное время претерпевать, что сделает все, даже больше, чем все, чтобы Викешка был, как и в первый год своей жизни, центром вселенной, ее созидателем, дарителем, небожителем. Тихонько устраиваясь с ним рядом, невольно прилаживаясь к его дыханию, она уже точно знала, что по-другому и быть не может, так все и будет – без всяких клятв.

К середине июня Сергиевич усох до семидесяти восьми килограммов. Стартовал-то он с девяноста трех, и это его невротическое истощение, сопровождавшееся перекрашиванием волос в совершенно не шедший ему пепельно-серый цвет, а потом и стрижкои «под ноль», и впечатыванием татушек в те места, которые были в кадре – шея, запястье (в кадре-то чувачок без тату!) – все это было понятно и извинительно, но как-то слишком уж суетно. Как и его безвольное, ежечасное проглядывание новостей. Да, спустя три недели после шестого мая задержали Духанину, да, потом понеслось: преступление средней тяжести, грозит до пяти лет тюрьмы, появились отягощающие обстоятельства – грозит до восьми, а параллельно: Басманный суд санкционировал арест Лузянина и Баранова. И что все они делали на Болотной? Практически то же, что Сергиевич. Разница заключалась лишь в том, что арестованных опознали омоновцы. Но если родина скажет, почему бы им не опознать и его? Все это много раз в день перетиралось по телефону – с Лизой, Кириллом и Лизиным папой тоже, пока Сергиевич не выдумал наконец, что телефон мог ведь стоять на прослушке, наверняка и стоял. Но вымолчать целый день бедный Саня не мог. И Лизе было довольно бесцеремонно приказано работать не дома, а в офисе – пять дней в неделю.

Тест на беременность, купленный в те же дни, вспух лишней полоской… Но не Саню же было этим грузить (не за Саню же выходить). И вот так, наверно, недели две они жили каждый в своем аду. И мама трижды в день объясняла Лизе, что дети не сорняки, их не выпалывают, их растят – иногда переходя на сю-сю (так хочется потискать новую масю), реже на крик (ты не имеешь права! это наш с папой внук!). Под крик Лиза старалась выскользнуть из офиса в коридор. И там твердым голосом говорила, что давно уже взрослая и свою судьбу будет решать сама. А мама на это с преувеличенной нежностью: нет, дорогая, вас уже двое. Потому что хотела расширить свои владения, чтобы властвовать еще и над будущим мелким – над всеми своими беспомощными, никому не нужными отпрысками. Лиза в этом не сомневалась. И бросалась к Натуше, а та, как и мама, твердила отдельное и свое: ты выноси, а потом разберемся, не понравится – нам отдашь! Сколько-то дней казалось, что в шутку, а когда однажды сквозь Натушин голос пробилась слеза, испугалась и с ней эту тему закрыла.

В какой-то момент померещилось, что один Сергиевич и сможет ее понять. Младенец ему, как и ей, был сейчас абсолютно не нужен. Он придумал уехать учиться в Германию (хрен они его там найдут!), а Лизе только того и хотелось, чтобы кто-то взял ее сильной рукой и отвел на аборт. Дело было за малым – найти обстановку, располагающую к предстоящему разговору. Это должен был быть не бар и не ресторан, не кино, не скейт-парк и не боулинг. Скорее музей или кладбище, да, лучше старое кладбище, например Новодевичье, чтобы и люди были вокруг, и ощущение тщеты, но без скорби, то есть без свежих могил, и возможность, если что-то пойдет не так, сказать: ой, смотри, Юрий Никулин… или: ой, Чехов, прикинь! у него есть рассказ «Студент», ну ты знаешь, наверно… про чувство вины и про связь времен… нет, конечно, самое важное для тебя сейчас – это поехать учиться.

Стрелку забили на воскресенье. А утром в субботу Сергиевич ей позвонил и сказал, что пришел офигенный заказ – сфоткать на крыше башни «Федерация. Запад» суперклиента – он в этой башне что-то себе прикупил, то ли офис, то ли квартиру, и фотосессию хочет прямо на крыше, чтобы в кадре только он и Москва, небо и иллюзия реально мощного старта. Сегодня в 15:00. Форма одежды парадная. И Лиза подумала: это судьба, это место даже покруче, чем Новодевичье. Стальные заваливающиеся зубы стройки века под названием Москва-Сити взрывали любую картинку – фугасами времен Первой мировой: снимай хоть с Кутузовского, хоть с Устьинского моста, а хоть и из Натушиного крылатского небоскреба. То ли будет вблизи? А вблизи оказалось, что здесь вообще иная вселенная. Котлованы зияли обмелевшими океанами. И даже законы физики тут были свои: жесткое изгибалось, кубическое текло, прозрачное не впускало, полусобранное разваливалось, но не падало.

Саня в лучшем своем костюме, а может быть, и единственном, вышагивавший Дартом Бейдером на десять шагов впереди, делал вид, что озабочен исключительно предстоящими съемками и уже сорок раз пожалел, что взял с собой Лизу. А она отставала все больше, потому что надела шпильки, и ребристорассыпчатый грунт то жадно утягивал их, а то вдруг с яростью отторгал.

Башня «Федерация. Запад», вся стекло, небо и облака, двести сорок три метра, шестьдесят два этажа – Сергиевич ронял эти цифры, пока они поднимались в невесомо-прозрачном лифте на один из промежуточных уровней, – исторгала из Лизы лишь хриплые «а!». Потом они долго бежали по переходу и еще через неимоверных размеров холл с лежащим на нем куполом неба. Запрыгнули в лифт со стеклянным полом, где Саня сказал: мы опаздываем, может быть, на самое важное событие моей жизни! Но до последнего этажа не доехали, вышли на промежуточном, недостроенном, гулко-пустом – вместо офисных перегородок на полу здесь лежали натянутые веревки. Лиза глупо спросила: а где тут на крышу? Он же молча повел ее вдоль стеклянной стены, за которой лежала Москва, ну да, вся Москва, первое, что захотелось найти, – это собственный дом, но строившаяся рядом вторая башня его загораживала. Башня «Восток», сто один этаж, триста семьдесят четыре метра… Интересно, откуда он все это знал? В его потной мясистой ладони – только ладонь у него и не похудела – руке было душно. Но вырваться он не давал. Духота, как обычно, легко перешла в озноб. Наконец Сергиевич остановился, ткнул пальцем в стекло – белым зернышком риса на задворках Арбата покачивалась их школа. Показалось невероятным, что память, будто китаец-миниатюрист, прочертила на нем четыре обращенных друг к другу профиля: Пушкина, Маяковского, Льва Толстого и кого-то еще…