– Короче, сначала Октябрину Трофимовну задушили, а после уже утопили. И под мостки засунули, и так ловко, что тело через неделю нашли… Ты недельных утопленников не опознавала? Карма ты Манникова моя!

И оттого, что Лизу так никогда еще не называли, к глазам подкатили слезы. То есть нет, наверно, все-таки оттого, что с бедным Саней такое стряслось. И не нашла, что можно на это сказать. Только спросила: когда? А Саня ответил: три года назад.

Вообще же весь этот бесконечный день – после такой вот дурацкой ночи всегда не знаешь, какой взять тон, и чем дольше молчишь, тем больше не знаешь – они что-то пытались друг другу про себя объяснить яростными короткими всполохами. Саня при этом ударно доделал сложнейший макет с первоклашками (каждая мордочка была вписана в цветоложе какого-нибудь цветка, фотокнига называлась «Я садовником родился» и предназначалась в подарок училке), погордился собой, начал новый макет – и, не отрываясь от компа, сообщил, что живет не по принципам, а по наитию, да, по наитию, потому что принципами человек только задуривает и себя, и других. И вдруг, разогревшись чайником на костре, вот прям из носика пар: ты все спрашивала, почему я там шестого числа остался, сначала же можно было уйти… Так вот, отвечаю: когда они стали бросаться на всех без разбора, на девчонок, на теток, на пацанов, которых как соломину переломить – с принципами, без принципов, – никто не ушел! И еще кричали друг другу: не уходим, держим цепь!

И Лиза подумала: офигеть, неужели они всем классом подсаживали его, безвольно повисшего, на канат? Но виду не подала, чтобы особо-то не возгордился.

А после обеда Саня съездил на съемку в детсад, вернулся с веткой темно-лиловой сирени, тугой, вот только с куста, бросил ее на стол перед Лизой, небрежно и нежно, – и она (ветка, не Лиза, а Лиза не Ветка) еще длинный миг разрасталась до размеров их офиса посредством пьянящего духа. Так что в районе пяти наконец добежавшая до нее эсэмэской «гдетка?» глаза царапнула, а сердце можно сказать, что и нет.

А еще в этот день Витя и Вадя впервые снимали похороны, параллельно на фото и видео. И звонили каждые полчаса, потому что сначала не могли найти морг, потом потеряли друг друга, к очередному звонку нашлись, но отстали от основной процессии, вместо Хованского кладбища свернули на Востряковское… В любой другой день они бы уже огребли по полной, Саня бывал и резким, а назидания ради и грубым. Но тут он сначала косился на Лизу, осторожно и зорко, словно палкой пробовал глубину, а потом уже в трубку: не ссать! – и куда-то дозванивался, и с неожиданной чопорностью (будьте настолько любезны!) уточнял похоронный маршрут… И снова смотрел на Лизу.

А вечером перевез ее от Натуши домой, причем самым целомудренным образом: поставил сумку возле порога, чмокнул в щеку и убежал. Тут-то и оказалось, что ужас, случившийся здесь полторы недели назад, сгустился и тупо таращится из углов, как в музее мадам Тюссо. И, чтобы заснуть в нем хотя бы в два часа ночи, Лиза села за комп и стала повествовать, если вдруг Юшенька так и не вспомнил, что же на самом деле произошло, и лишь Гаянешку с бутылкой заменила на соседа со скалкой.

Ответ прилетел через две минуты: это он меня отвозил?

Растерялась, задумалась: нет, мой двоюродный дядя.

И Кан замолчал – как же он это умел! А Лиза, потому что дурочка и лохушка, снова втянулась и до рассвета вполглаза чего-то ждала, периодически извлекая из памяти один хорошо упрятанный файлик, и в назидание его пересматривала. Однажды они с Ю-Ю сцепились, можно сказать, подрались, у нее были месячные, а у него – всегдашние притязания, он уверял, что для близости не бывает помех. И так горячо уверял, что Лиза его яростно отшвырнула. И ваза (прообраз синей бутылки? вселенная нас сначала предупреждает!), плоская, небольшая, а все-таки керамическая (кармическая), свалилась ему на голову с книжной полки. Кан схватился за лысину, рванулся в прихожую, к зеркалу – искать следы крови. А Лиза, чтобы он поскорее ушел, швыряла в него без разбора футболку, джинсы, трусы, потому что на нем не было ничего, когда дверь распахнулась и сонный Викешка сказал: хочу пить. А на Лизе была приличной длины футболка, и ребеныш был тут же уложен, напоен и зацелован, но спать он уже не мог:

– Там дядя? – Нет, что ты! – Там тетя? – Нет-нет, там не тетя… – А кто? – Там… там дедушка-сон, он приходит, когда не спится… – Он страшный? – Нет, что ты, он добрый, как Дед Мороз! – И приносит подарки? – Он приносит сладкие сны… он баю-баюшки для моей зайки-заюшки…

И уболтала, и зашептала. А через час он кричал во сне. Слава богу, утром уже ничего не помнил. Но когда в субботу гулял с бабулей, вдруг спросил: а к тебе приходит дедушка-сон? а к детям приходит, как Дед Мороз, только без шубы.

А Ю-Ю потом ей сказал: это – жизнь, такой ее завиток, который для чего-то, а необходим в прихотливом узоре его судьбы, первотолчок, из-за которого он, может быть, станет писателем или когнитивным этологом, если повезет, уровня Лоренца – нам не дано предугадать!

Кан суперски умел ее заговаривать, почти как она Викешку. А ей только это и было нужно? Да, иногда было нужно, ау.

Но ящик и утром был пуст. Ближе к полудню в него прилетел пакет зипованных фотографий от Вити и Вади, сделанных в траурном зале, – с лицами поразительными, цветами красивейшими и с крошечной горбоносой старушкой, утонувшей в гробу (это ведь счастье, что со старушкой, а не с ребенком или солдатиком, умученным старослужащими… привет тебе, Поллианна, как долго мы были в разлуке!). А на кладбище, куда они опоздали, с нескольких точек был снят осыпчатый глинистый холм с прислоненными и уложенными сверху венками – и вокруг ни души. Если родственники не отменят заказ, спасение – в прижизненных старушкиных снимках. Это может выйти еще сильней – книга памяти вместо книги скорби. Скорбь – эссенция недолговечная, а память будет с ними всегда.

На девятнадцатое мая папа назначил посиделки втроем: Тимур, он и Лиза. Судя по голосу в трубке, страшно тревожился, грузил эту встречу значениями и смыслами, но причины не называл. Была пятница, день стоял теплый, но пасмурный. Лиза долго металась из комнаты к зеркалу, но никакая одежка к этому странному случаю не подходила – ни деловая, ни будничная, ни коктейльная. От волнения уже сосало под ложечкой, временами до тошноты. Остановилась на узкой юбке с экстравагантным разрезом и девчоночьей шелковой блузке с воланом – в остужающей сине-зеленой гамме. Блеск на губы, два серых блика на веки – и портрет идеальной сестры готов. Подошла, чтобы выключить комп. Тут-то в нем и прорезался Юлий Юльевич Кан: «Лиза, здравствуй! Если твой друг и сосед захочет принести извинения, можешь дать мой и-мейл».

Удивительный человек! Ей-то все это время казалось, что он от раскаяния не спит и не ест. Написала: друг и сосед не захочет. В ответ прилетело: а все-таки хорошо бы ему объяснить, что тайна, связывающая двоих в одно, священна.

Он шутил, он ханжил, он окончательно перестал центроваться?

Как же легко живое становится мертвым. И повела себя к зеркалу, чтобы, глядя глаза в глаза, эту мысль закрепить: мертвым, становится, стало! Но блузка тревожно сверкала шелком, глаза – своим и еще отраженным блеском, не глаза, а бездна… И разве можно в ней не пропасть? Вот он и пропал, и спасенья не ищет. А все-таки написала в ответ: не смеши меня жить! И впопыхах решила, что это прикольно.