Но доктор Аткинс покачал головой. Все собравшиеся смотрели куда-то сквозь меня, глаза у них блестели, а лица были обеспокоенными и мрачными. Они разговаривали друг с другом, совсем не слушая меня, и, склонившись над кроватью, обеспокоенно заглядывали мне в лицо.

Мне было их очень жалко, я хотела доказать им, что все в порядке.

Мирек сказал, что Кася выехала из Нью-Хейвена. Через пару часов она присоединилась к нам в палате, куда меня перевели. Ее приезд меня ошеломил.

– Кася, детка, не нужно было приезжать! Со мной все в порядке, поверь, – уверяла я ее.

Она расплакалась. Чтобы приехать ко мне, она отменила поездку в Италию, которую они с Джейком и мальчиками планировали целый год. Я была счастлива, что мы вместе, но меня ошарашило это ее внезапное решение и бурное проявление чувств.

– Ты слишком разволновалась из-за ерунды, – повторяла я. – У меня все хорошо. Я в порядке!

Было уже довольно поздно, и Кася прилегла рядом со мной, расстроенная и уставшая, – как тогда, в январе. Мне было приятно, что она рядом, но я так и не могла понять, зачем она сорвалась из дома. Я не знала, как еще убедить ее, Мирека и доктора Аткинса, что нет никаких причин для такого беспокойства.

Через пару часов Мирек и Кася отправились домой, пообещав вернуться утром.

– Конечно! – бодро согласилась я. – Со мной все будет в порядке. Мне ничего не нужно. Не волнуйтесь и не спешите, лучше покатайтесь с утра на велосипедах.

У меня с собой не было ни зубной щетки, ни запасной одежды, но я чувствовала себя хорошо и была на подъеме. Головная боль прошла. Через несколько часов я даже отправила им селфи, на котором лежу в больничной рубашке и улыбаюсь.

Но мне не удалось спокойно провести ночь. В больницах всегда так: шум и суматоха, яркий свет и писк аппаратов. На рассвете меня разбудила медсестра, которая проверила мои показатели и поменяла лекарства в капельнице. Я разозлилась из-за того, что меня разбудили, и поняла, что очень хочу есть – просто умираю от голода.

– Когда будет завтрак? – спросила я.

– Скоро, – ответила она.

– Но я хочу есть!

Селфи, которое я отправила мужу и дочери из Джорджтаунской больницы

Я голодна. Мне надо поесть! Я могла думать только о еде.

В семь утра завтрака все еще не было. Я не дождалась его ни в восемь, ни в девять и начала закипать от злости. Когда снова зашла медсестра, я набросилась на нее:

– Почему мне до сих пор не подали завтрак? Какая отвратительная больница. Страховая платит сотни долларов за каждый день моего пребывания здесь. Кошмар! Сам завтрак, наверное, стоит долларов сто, а его даже вовремя принести не могут!

Я жаловалась каждому, кто заходил в палату. В десять утра завтрака все еще не было. И Каси с Миреком тоже. Когда они наконец позвонили, я высказала свое возмущение тем, что они до сих пор не пришли и не принесли мне что-нибудь поесть. Положив трубку, я встала и, волоча за собой капельницу, дошла до поста медсестер, где потребовала еду. Мне попытались объяснить, что я здесь первый день, а на то, чтобы заказать завтрак для новых пациентов, всегда требуется чуть больше времени. Я бросилась дальше по коридору, остановила какого-то доктора и заставила его выслушать меня:

– Меня оставили без завтрака! Как не стыдно! Полная безответственность! За что только платит моя страховая!

Никому не удалось скрыться от моего гнева: ни медсестрам, ни другим пациентам. О ситуации с завтраком должен был знать каждый, и я приложила к этому все усилия.

В половине одиннадцатого мой завтрак наконец принесли. Одновременно приехали Кася с Миреком и привезли то, что я больше всего люблю есть по утрам, – овсянку с фруктами и орехами. Сперва я проглотила больничную еду, а потом угощение от близких. Но настроение не улучшилось. Я снова и снова жаловалась Касе и Миреку на запоздавший завтрак. Все медсестры и врачи, заходившие в палату, вместо приветствия слышали историю этой несправедливости. Они задавали вопросы о головной боли и других медицинских проблемах. Но я хотела говорить только о том, что меня не накормили вовремя. К тому же я не наелась и хотела добавки.

Я видела, что дочь нервничает. Она попросила меня прекратить.

– Мам, ты что, не понимаешь, что очень серьезно больна? – в ее глазах стояли слезы. – В твоем мозге нашли новые опухоли. Почему ты зацикливаешься на таких мелочах, как завтрак, как еда, когда в опасности твоя жизнь?

Я не могла поверить своим ушам:

– Завтрак – это мелочь? Нет, это важно! Для меня это очень важно!

Кася вышла из палаты. Я слышала, как за дверью она разговаривает с доктором, который пришел меня осмотреть. Она вернулась в слезах. Такой всплеск эмоций меня озадачил.

– Почему тебе так хочется говорить об опухолях и тому подобных вещах? – спросила я. – В чем смысл? Чего ты от меня хочешь? Ты слишком бурно на все реагируешь.

– Мама, ты серьезно больна. Ты этого не понимаешь?

– Ну что ты паникуешь. Успокойся! И что вы все на меня ополчились?!

– Я не узнаю тебя. Ты больше не та мама, которая всю жизнь была рядом со мной, – всхлипывала она.

Я молча уставилась в пространство.

Меня больше никто не любит. Они даже не на моей стороне в этой кошмарной ситуации с завтраком. Поверить не могу! Завтрак в половине одиннадцатого! За что мы платим?

Когда мне приносили поесть, я сметала с подносов все подчистую и просила родных привезти из дома еще чего-нибудь. Особенно я налегала на больничные крекеры – хрустела ими без перерыва и не могла остановиться. Все казалось таким вкусным.

На следующий день, в воскресенье, 21 июня, меня выписали из больницы. Я должна была и дальше принимать большие дозы стероидов, а через несколько дней у меня был назначен прием у доктора Аткинса – он собирался рассказать о моем состоянии и обсудить возможные варианты действий. До тех пор нам оставалось только ждать. Никто в семье уже не заговаривал о дальнейшем лечении. Призрак смерти снова поселился в доме.

Когда мы приехали домой, я все еще была голодна и решила заняться ужином. Но я не могла сориентироваться на собственной кухне: не находила ни кастрюль, ни сковородок – ничего. Мирек хотел сам приготовит ужин, но я велела оставить меня в покое. Кася тоже пыталась помочь, но я обрушилась на нее с такой критикой, что она ушла. В итоге мы ужинали втроем почти в полной тишине.

В последующие несколько дней мне становилось все труднее и труднее готовить. Я не понимала, как рассчитать ингредиенты в тех блюдах, которые обычно делала для нас с Миреком, чтобы количества еды хватило и на Касю тоже. Я путалась в пропорциях даже в самых простых рецептах. Не знала, сколько нужно воды и соли, чтобы приготовить пасту. Я совершенно разучилась планировать и не могла сообразить, с чего следует начать, чтобы поспеть к обеду, какие продукты куда и в какой момент добавлять. Я даже не могла испечь хлеб, хотя по традиции уже много лет делала это раз в неделю, используя закваску из Польши. Теперь же, несмотря на все старания, мне не удавалось вспомнить, как это делается.