Свежее, но уже состаренное в подвале по новейшим мошенническим технологиям изделие доставлялось в галерею и там сохранялось до срока – это была часть работы, за которую отвечал мистер Уилсон. А в ночь перед тем как картина должна была уйти к покупателю, он же впускал тех, кто мог отключить сигнализацию ящика из броневого стекла, предназначенного для защиты полотна от сумасшедшего с ножом и кислотой. После этого за несколько минут подлинный холст заменялся в раме на точно такой же, но истинной ценою почему-то на миллион-другой меньше.

Вынесенная из галереи картина переправлялась через разветвленную сеть курьеров на какой-нибудь противоположный край света, где одержимый коллекционер, не смущаясь явно криминальным происхождением предложенного товара, легко расставался с невообразимыми деньгами ради того, чтобы навсегда спрятать великое творение от человеческих взглядов в секретной комнате своего замка… А одураченный официальный покупатель платил галерее почти столько же за приличную копию.

И счет мистера Уилсона, открытый, естественно, на Каймановых островах, понемногу прибавлял нули.

Но однажды он решил выйти из бизнеса – выйти так, чтобы напоследок по меньшей мере удвоить свое состояние, поселиться где-нибудь в глуши и уже до конца жизни ничего не делать – только читать книги по истории живописи и рассматривать репродукции в альбомах. Теперь, спустя четверть века, ему стало понятно, что решение было ошибочным, а тогда он действовал твердо и быстро. Он сообщил – анонимно – в несколько газет, что в знаменитой галерее посетители уже давно любуются подделками, их же и покупают. По меньшей мере одна из десяти выставленных и сейчас работ – безукоризненная фальшивка. Разразился скандал буквально на весь мир. Владельцы галереи что-то заподозрили, однако он опередил их: сам пришел и заявил, что может указать все еще не проданные подделки и сообщить, в каких примерно направлениях отправлялись подлинники. Но сделает он это только за определенную – он назвал, с некоторым запасом, ровно столько, сколько, как он считал, ему понадобится до вероятного конца жизни, – сумму, при условиях полной неприкосновенности, и чтобы никакой полиции. Говорил он с младшим из директоров наедине. Вы же понимаете, сэр, что против меня, если что, у вас нет никаких улик, а наш разговор не записывается, уж я-то знаю всю здешнюю электронику…

Все прошло идеально. Он получил желаемое из музейного бюджета «на поддержание безопасности» – и исчез. Обитателей мастерской с подвалом арестовали первыми, потом взяли специалистов по сигнализации – они попытались заняться просто сейфами, провалились из-за нехватки опыта, согласились сотрудничать со следствием и рассказали всю историю обворовывания галереи. Курьеров находили по одному, причем они не могли уже припомнить, о чем именно идет речь. Коллекционеров обвинить не удалось – там, где счет идет на миллионы, побеждают миллионы. К тому же не везде FBI пока действует так свободно, как хотело бы.

А он купил домик в тишайшем и достойнейшем Эплвуде и сел на крыльце, на всякий случай держа ружье на коленях. Глядя прямо перед собой, он видел не пустую Янг-стрит, а великие картины, которые раздваивались и расплывались в воздухе перед его глазами…

По ночам он рассматривал репродукции и пытался понять тайны гениев.

Он был уверен, что все кончено и забыто, и не придавал достаточного значения тому, что своим предательством создал себе по крайней мере сотни три решительных, жестоких и умелых врагов.

Они нашли его спустя двадцать пять лет.

Они пришли ночью и назвали свою цену: никаких денег, только единственный холст, тот подлинник, который он чудом утаил тогда от всех. «Старик и дама. Портрет соседей художника». Семнадцатый век.

Они могли бы сразу убить его, но понимали, что сами ни за что не найдут картину. Уж если он успешно спрятал ее тогда, то, наверное, и теперь прячет надежно. Поэтому они предложили ясно и твердо: жизнь за холст. И пообещали вернуться в пятницу, послезавтра.

– А вот и она, – закончил мистер Уилсон и откинул вторую полу своего необъятного плаща. Я увидела металлический футляр-тубус, торчащий из узкого кармана, пришитого к подкладке такими же кривыми стежками, как и петли для ружья. – Я не расстаюсь с этими вещами.

В комнате стало уже совсем темно, я включила высокую лампу, ту, что рядом с диваном, так что его лицо оказалось освещенным, а мое – в тени. Он поморщился, но не двинулся с места.

– Итак, что вы предлагаете мне? – сама удивляюсь, откуда у меня берется хладнокровие в таких случаях, которых и было-то в моей жизни… семь… ну, девять… – Сесть на крыльце рядом с вами и в ночь на субботу отстреливаться вместе, пока полиция не подоспеет, чтобы арестовать или просто прикончить нас обоих? Это войдет в историю Эплвуда…

– Я отдам вам эту картину, – старик ответил преувеличенно громко, так упрямые люди произносят мучительные для себя слова. – Мы с нею прожили вместе хороший срок…

– Примерно такой же вы отсидели бы в федеральной тюрьме, если б тогда полиция все же занялась вами, – не удержалась я, но мистер Уилсон будто не расслышал моей глупой фразы.

– Но теперь я не хочу оставлять ее у себя, – продолжал он все тем же тоном говорящей машины. – И не потому, что эти… эти люди в ближайшие дни обязательно убьют меня, чтобы забрать картину. Я уже совершенно не боюсь смерти…

И опять я не сдержала обычную свою иронию, в которой поровну издевательства и сочувствия.

– Никто не боится смерти до тех пор, пока не поймет, что она неизбежна, – сказала я.

– Вы не правы, – вдруг вполне человеческим голосом ответил он, – я как раз и перестал бояться смерти тогда, когда точно узнал не только о ее неизбежности, но и о близости. Доктор Вэйнстайн…

Я промолчала, но, видимо, как-то дернулась, потому что он кивнул, отвечая на незаданный мною вопрос.

– Да, доктор Вэйнстайн приглашал в прошлом месяце консультанта из Филадельфии. Конфиденциально, за большие деньги… И теперь я точно знаю, что никакая пуля не опередит рак моей поджелудочной больше, чем на несколько недель. Они еще сэкономят мне деньги, которые я трачу на нелегальные обезболивающие. Но я не хочу, чтобы картина досталась им даже после моей смерти. В конце концов только это мне и остается: перехитрить их напоследок…

– Но почему?.. – Я действительно недоумевала, чем объяснялся его выбор, выбор этого джинна, высвобожденного филадельфийским онкологом.

– Потому что вы так же любите деньги, как я любил когда-то, и готовы на все, чтобы их получить. В серьезных предприятиях лучше иметь дело с мошенниками, они, в отличие от порядочных людей, не подвержены беспричинной злобе, бесплодной зависти и жажде бессмысленного разрушения. Мошенник никогда не сделает того, что ему невыгодно. Поэтому вы, мэм, выждете пару месяцев после ночи с пятницы на субботу и только тогда начнете действовать. Вы ведь понимаете, что если они выследили меня, то вас найдут уже на третий день после того, как вы обратитесь в этой стране к любому перекупщику краденой живописи?

– А что же я должна делать ночью на субботу? – понемногу я приняла его тон и уже говорила обо всем этом, как о чем-то реальном. Похищенный шедевр, убийцы, международная мафия… Это плохое кино. У нас в Эплвуде если что-то и происходит, то без всякой стрельбы, как правило. – И что в субботу утром?