времянке, слушая уже слабый шелест дождя, я все еще видел ее. А ночью она мне приснилась…

И голос неожиданно проникший в душную землянку, словно тоже приснился:

— Летит, шайтан!..

Я сидел на нарах, не совсем веря тому голосу, хотя знал уже, что сообщил о «летающем шайтане» дядя Юсуп, местный татарин, наш сторож. Натягивая на ходу брюки, выбежал наружу, в сырой после дождя утренний воздух, обалдел. Села внизу не было. На восходе небо наливалось теплой розовой краской, чистое, без пятнышка. А в долине нежилось тучное белое облако, и в нем горласто орала петушня.

Я прислушался: летит Васька, тарахтит себе спокойненько, будто пашет. А туман-то, туман!.. Я кинулся во времянку, растолкал Кольку Шустова. Когда вышли наружу, Васька уже заканчивал круг, окуная кончики крыльев в туман, который неохотно подался под ним, заворочался. Сумасшедший он все-таки, Васька; со второго круга погрузился в самую гущину тумана. И больше не появлялся. Посадил он машину или нет, я не понял — Колька Шустов завел мотор, заглушил все звуки…

Везло Ваське-летуну. Он сидел на поваленном плетне, курил и разглядывал лежащего возле ног гуся. Белый гусь был мертв.

Колька, рывком вылезая из-за баранки, крикнул:

— Чего народ баламутишь, летун? Башку так недолго свернуть, понял?

Васька растерянно, виновато улыбнулся, сказал, снова переводя опечаленный взгляд на белого гуся:

— Белый он — вот в чем беда! Разглядишь разве? — От глубокой затяжки догорала Васькина сигарета. Он далеко отшвырнул окурок, встал с плетня, зашагал к реке. — Жарко у вас, как в Африке, где я никогда не был… — Уже из-под обрыва громко добавил: — Сегодня обедаю у вас! Червонец заплатил старушке за красавца!..

Потом мы передали гуся дяде Юсупу, тот — супруге, тихой, светлой Гулсум-апа. К обеду гусь вернулся — на огромном, еще горячем противне, золотистый, обложенный петрушкой и молодым зеленым луком. В достойной тишине Сандро-Фанера, до этого трижды мывший руки, отломил гусиную ножку и подал Ваське. Пилот, взяв ножку двумя пальцами, вдохнул аромат, зажмурился от удовольствия, но есть не стал — ждал, когда всем достанется по куску. Ели без обычной торопливости, чинно, как в лучших домах… Дядя Юсуп разлил по кружкам холодный айран — терпкое, кисловатое и, как мне показалось, чуть хмельное молоко. Когда я попросил добавки, дядя Юсуп хитро и ласково улыбнулся:

— Проголодался, джигит… Слышал старый Юсуп: вниз ходил джигит.

— Да-а, — признался я. — В избе-читальне был, книгу выбирал.

— Вай-вай, — покачал головой дядя Юсуп, поглядев на меня, как на обреченного. — Самый хороший книга там уже выбрали, опоздал! Жених у нее — большой человек, директор овощной фабрики…

Лучше бы не говорил! Залпом выпив айран, я выбрался из времянки, догнал Ваську-летуна.

— Хорошо на земле, только скучно, — сказал он, увидев, как я поравнялся. — Дойдем до моей керосинки…

Аэроплан стоял на лужайке, в круге из голой детворы.

— Эх! — вздохнул Васька.

Повеяло незажившей, застарелой тоской, неведомой, чужой болью.

— Истребителем я был, — сказал Васька, обходя стороной белый островок из ромашек. — Два года, летал ничего… Потом — боли в затылке после звукового барьера На «Ли-2» предложили вторым пилотом. А я вроде обиделся, что списывают… Теперь вот — сельхознавоз, пожарники… Или, скажем, вы… Вы хоть с юмором ребята…

— Слушай, — сказал я, боясь, что он совсем закиснет от тоски или, наоборот, выкинет какой-нибудь номер. — Слушай, читать любишь?

— Смотря что…

— Тут библиотека есть шикарная. Пошли?

— Я не против…

И повел я Ваську-летуна по булыжной чистенькой тропиночке в глубь села, к пятистенной избе с кружевными занавесочками. Там Настенька! Она приснилась мне этой ночью, и сейчас, неуверенно ступив на выскобленную ступеньку крыльца, я пережил мгновение слабости и смутного волнения.

Открыв дверь, я увидел вовсе не Настеньку, а того вчерашнего малого, только без болоньи — в клетчатой рубахе и белом полотняном пиджаке. Белую капроновую шляпу он держал в руке, временами нервно покручивал. Вышла из-за стеллажей с книгами, видимо, услышав шаги, Настенька.

— Проходите! — сказала она, с едва уловимой усмешкой глянув на Ваську-летуна.

Я почувствовал себя обделенным. Вдруг заговорил тот, как я догадался, «большой человек, директор овощной фабрики»:

— Жалуются на вас, товарищ…

Говорил он, обращаясь к Ваське. Пилот, вроде заробевший при виде Настеньки, вовсе растерялся.

— Говорят, плохо летаете, — наслаждаясь, пояснил директор.

— Что значит — плохо? — спросил Васька, видимо, не допускавший, что его могут назвать никудышным летчиком.

— Гусей давите, — сказал директор.

Упоминание о гусе, только что съеденном в братской трапезе, вернуло Ваське-летуну спокойствие.

— По правилам госавтоинспекции, товарищ, — сказал он, — за гуся полагается штраф до десяти рублей…

— Штраф уже уплачен, — сказал я.

Заметил, как Настя поднесла к лицу руку — она беззвучно смеялась. Быстро скрылась за книгами, спросила оттуда:

— Будете что читать?

— Если найдется, «Корабль дураков», — ответил я.

Директора это насторожило. Он надел капроновую шляпу, нарочито громко топая, показывая, что он здесь хозяин, вышел. А я почувствовал: пока я провожал директора взглядом, потом недолго листал журнал, рядом что-то произошло. Точно — Васька-летун, баловень судьбы, встретился глазами с Настей, стоял неузнаваемо кроткий и нежный.

И прилетел Васька Крапивин свататься. Нет, не сразу — до того совершал чуть ли не по рейсу в день. Возил утренние выпуски газет, вечерние, завалил лучшими сигаретами, пастами для бритья, лосьонами — огуречным и маковым. Раз даже мороженое доставил, и — никто не понял, зачем — модные подтяжки. Может, намекал Васька: мол, перестану летать, понадобятся! Читал он много: прилетал, сразу — в библиотеку, пропадал часа два, выбирал книгу, выходил смиренный, божественно-небесный, садился в аэроплан, улетал. Мы смотрели, как Васькин летательный аппарат стрекозой взмывает в небо, входя в крутой вираж, на полных оборотах проносится над шиферной крышей избы-читальни, вздыхали.

Тихими вздохами наполнялась вся долина. В сизой предвечерней дымке ржали кони, бродили смутные тени. Курились над рекой легкие пары, и временами, удивляя нас, сеялся из ясного неба невидимый теплый дождик. Был месяц май. Были округлые холмы вдоль спрятанной в зеленых ложбинах реки — будто спины женщин, которые, припав губами к воде, утоляют жажду. Все это — вздохи и шорохи ночей, майская иносказательность холмов — предвещали скорую перемену.

И прилетел Васька!

Знали мы: сватовства в обычном смысле не будет. Как сообщил дядя Юсуп, мать Настеньки — против Васьки, за директора овощной фабрики. Отец, некогда служивший шофером в дипломатической миссии, — ни за кого. Брат Насти, Шурик, — за Ваську, второй брат Павел, — за директора. Так что соотношение сил не в пользу Васьки.

— Воровать невеста, а то пропал, — сказал дядя Юсуп, и его морщинистые, впалые щеки порозовели, — Сам воровал, на коне скакал, за мной скакали, стреляли… — молодея от воспоминаний, распрямляя увядшую грудь, дядя Юсуп подмигивал нам, разжигал Ваську. —