– Удручает, – сказала я и остановилась. Бежать больше не было желания.

– Да нет же! – Он тоже остановился, обернулся на меня и хлопнул себя по бокам от радости. – Напротив, вдохновляет! Ты прикинь, какие у нас у всех возможности, какие задатки!

Да уж, о человеческих задатках мне известно, могу порассказать. И о возможностях. И о неисчерпаемых ресурсах. И о том, что один человек способен годами кормить ораву таких, как я. Если, конечно, разумно брать. И о том, как быстро он всё это способен спустить по собственной воле из-за дурной головы. В одночасье.

– Я фильм помню, в детстве смотрел, – продолжил он. – Корейский, про боевые искусства. Там дедушка берёт маленького мальчика на обучение. И на годы учёбы надевает ему на ноги и на руки тяжеленные такие штуковины. И он должен в них всё делать – заниматься, бегать, прыгать, есть, пить, спать. Жить, короче. Так вот, когда мальчик их снял, он полетел. Представляешь! Просто так – взял и взлетел. Без этих штуковин-то! Так вот и мы все. У каждого из нас такие же на ногах и руках. А сними это – и мы полетим!

Он говорил так уверенно, что мне показалось – сейчас и правда полетит, вот так возьмёт – и поднимется над деревьями.

И меня вдруг охватила дрожь – неужели, боги, неужели мне повезло? Неужели такое возможно, что мне выпала масть, что меня вытянуло к тому, кто откупит нежить, кто станет ей житью?! Неужели это возможно – и со мной, о боги, со мной!..

– А Динара – что Динара? Ты уезжаешь, выпиливаешь-выпиливаешь из себя, а возвращаешься – и видишь всё то же, что и в прошлый раз. И не то человек живёт чем-то другим, не то ты какой-то не такой…

Не такой, хотелось кричать мне. Не такой! А он замолчал. Вокруг звенели Патриаршие. У меня перехватило дыхание – ни вздохнуть, ни молвить. А он стоял и смотрел на воду, и в глазах была тоска.

– Ладно, пора уже, – сказал, обернувшись ко мне, будто только заметил. – Ты как? Если неинтересно – не ходи.

– Мне интересно! – Я, кажется, почти крикнула, но взяла себя в руки. Мне было очень интересно, жизненно интересно, смертельно. Я всё ещё поверить не могла – а вдруг и правда мне так повезло, что я нашла, что вывело именно меня…

– Тогда пойдём.

Ём развернулся и пошагал обратно. Его походка, его решительно наклонённая вперёд фигура – всё говорило о том, что он задумал что-то, и случиться это должно сейчас. Я боялась от него отстать.

Клуб был полон. Пока мы пропихивались на входе, Ёма узнали. К нему полезли с визгом брать автографы и целоваться. Возник затор. Меня оттеснили к стене, и я успела разглядеть афишу. Первой выступала группа из Сербии. Из зала неслось что-то электронное и агрессивное.

Наконец мы ввалились в зал, где было просторней и темнее, и Ём проскользнул за сцену, куда фанатов не пускали. Я осталась. Что ж, она посидит, решила я и стала искать глазами свой стул. Его не оказалось. Да и вообще свободного места было мало. В подсвеченной и мигающей темноте, наполненной электронными звуками, люди двигались, как снулые рыбы на огромной глубине. Сейчас музыка была медленной, и течение было медленным, рыбы еле шевелили плавниками. Как только музыка ускорялась, всё приходило в движение, подводные токи колотили рыбу, и она начинала биться в конвульсиях.

Безопасное место я нашла возле стены. Музыканты на сцене колдовали со звуками из разных устройств. За ними проецировались странные фотографии – разделанные туши животных и сцены из сельской жизни. Из живых инструментов были только цимбалы, и один юноша изредка играл на них – мелодичные звуки были на удивление не в логике происходящего, но, видимо, так и было задумано. Привыкнув к общему звуковому потоку, я стала понимать, что в основе его – народная музыка: вдруг возникала запись женского пения, приправленная скрипкой и треском старой грампластинки, её пускали то быстрее, то медленнее, и цимбалы подыгрывали этой записи. Всё остальное было, кажется, наслоением современности на вечное. И за этим сквозила глубокая печаль. Дикий Лес прорывался зелёной травой из трещин в асфальте на территории разбитой и заброшенной свинофермы. Как-то так.

– Нравится? – раздался голос слева. Я вздрогнула – это был Айс.

– Не знаю, – пожала я плечами.

– А зря, – ответил он. – Неплохой авангард. Не лучший в своём роде, но и не без находок. Или тебе народное ближе?

– Не знаю, – снова ответила я. – Пожалуй. Смотря какое.

– Дудки всякие, бубны. Варган. Неоязычество.

– Не знаю, – протянула я в третий раз, входя в образ дурочки. Может, тогда отстанет.

– Ясно, – сказал Айс. – Я собираюсь выпить. Мне сегодня не выступать, я имею право. Это Ёму нельзя. Я своим музыкантам перед концертом не позволяю пить. – Он выразительно посмотрел на меня. Я его не поняла: не позволяешь, так не позволяй, мне-то что? – Тебе взять?

– Нет, не надо.

– А что так? Угощаю.

– Я того. Не пью я.

– А, ты из зелёных? Против мяса, алкоголя и табака? Которые ходят босиком по траве и любят зверушек?

Я пожала плечами и промолчала.

– Ну как хочешь. Я сейчас.

Он отошёл к бару. Я надеялась, что он не вернётся. Можно было, конечно, уйти самой, но уходить было просто некуда. Музыка, спёртый от дыхания воздух, запах пота, растворённые вокруг эмоции – всё это начинало меня наполнять, уводить от человеческого образа. Сосущая тоска, так знакомая по существованию вдали от людей, стала оживать и заполнять меня. Я с удивлением чувствовала, что это делает музыка, точнее, повторяющееся, меланхолическое женское пение, разбавленное шепелявой флейтой и гнусавой скрипочкой. Эта мелодия, еле пробивающаяся из-под наслоения примочек и эффектов, – она была родом оттуда же, что и я, она была из Леса, она сама была Лесом, и всё, что мешало, глушило, насиловало её, то заставляя бежать вскачь или вдруг замедляться, почти умирая, – о, я знала, что это было: опухоль человеческой цивилизации на Лесе, моём Лесе, на Лесе, где можно не помнить себя, жить в забытьи, быть тварью и не искать, не охотиться, – на моём Праотце-Лесе. Как я любила его, как по нему тосковала – особенно сейчас, в самом центре человечьего мира, вдыхая его выхлопы, осязая его, сама почти став им. Но я не вы, нет, я не вы и быть вами я не хочу, я нежить, я свободная, пустая, хвостатая душа. К чёрту избранного, к чёрту освобождение – я не хочу знать себя, не хочу себя вспоминать, назад, назад, под сень Леса!

Меня колотило. Всё мелькало в свете огней. Люди белёсо взблёскивали, когда на них попадал луч прожектора, и мне казалось, что зал полон скелетами, голыми белыми костями. Жизни не было в них. Жизни в людях нет, это враньё, что вы полны жизни, – посмотрите на себя, вы же скелеты, голые ходячие скелеты с пустыми глазами! Да у вас у всех один путь к спасению – прочь, за нами, в Лес, стать нежитью, стать нами! Разве что избранные, разве что они одни обладают светом жизни, разве что в них ещё есть образ не нежити, но человека. В них – да.

И я подумала о Ёме, и во мне всё сжалось. А вдруг возможно? И вдруг вытянет, вытащит, станет житью для меня? Он – для меня?..