– Торкнуло? – Один из скелетов приблизился, и оказалось – Айс. В руках – стакан. Пахнуло ядом. Я постаралась не дышать и отвернулась. – Я бы тоже это слушать не стал. Но пиплу нравится. Никогда не поймёшь, что этому пиплу понравится. Рулетка. А мне бы очень хотелось знать. С профессиональной точки зрения, так сказать.

– А ты кто? – я сумела разжать губы и выдавить слова.

– Я? Начальник шоу. – Он усмехнулся. – Ну, продюсер. Лейблы, гастроли. Телевидение. Много всего.

– Ты Ёму продюсер?

– Лучше сказать – его проектам. У нас сейчас двенадцать в работе. В основном, конечно, за рубежом.

– Как «Велесово солнце»?

– Что ты, – он скривился и отпил из стакана. – «Солнце» – это дань его ностальгии, так сказать. С чего всё начиналось. Диночка опять же. Прошлая жизнь. Что бы он по этому поводу ни говорил. – Он бросил на меня быстрый взгляд, проверяя, как я отнесусь. Но я осталась безучастной. – Я бы сейчас не стал таким заниматься. Дохлый номер.

– Почему?

Он глотнул снова. Хмыкнул. Помолчал.

– Пиплу сейчас такое не надо.

– А что надо? И как ты понимаешь, что ему надо?

– Так я тебе и сказал. А вдруг ты от конкурентов? – Он посмотрел на меня пристально. Как будто и правда так думал. – А ты часто бываешь там? – Он назвал лектора, у которого мы познакомились. Переход на другую тему вышел таким резким, что я растерялась. До этого он делал вид, будто про то знакомство забыл.

– Да нет, – ответила уклончиво. – Меня вообще разное привлекает.

– А, ты из этих, из ищущих.

Я пожала плечами. Что за привычка навешивать ярлыки?

– Завтра практика интересная будет, – сказал он, снова глотнув. – На сто пятьдесят восьмом километре. По вызову духа-защитника. – Я вздрогнула. – Шаманская практика, – продолжал он. – Шаман из Тувы приезжает.

Он говорил, не глядя на меня. Вроде как удочку закидывал. Глотнёт – не глотнёт. Я знала об этом сборище давно, и, если бы не Ём, верно, пошла бы, там можно было поживиться. Но теперь мне не хотелось уезжать из Москвы, пусть даже на день. Да и от мысли о моём промысле становилось противно. Всё он, Ём. Я сделала вид, что меня это не интересует.

Музыка кончилась, и скелеты захлопали, вновь обрастая плотью.

– Ясно, – сказал Айс, щурясь и теряя таинственность. – В общем, ты из этих… Которые в большом поиске. Ну давай. Приятно было поболтать.

Он поставил на стойку недопитый стакан и ушёл за сцену. Странный получился разговор. И почему он меня всё пытался как-то определить? Кто я, да что я… Нужно ему это?

На сцену выходило «Велесово солнце». С трудом сбрасывая с себя лесное оцепенение, я стала продвигаться ближе.

Они вышли, настроились и стали играть. Начали бойко. С середины мелодии расползшаяся было по залу публика принялась собираться перед сценой. Динара зажигала: она вышла вперёд, притопывала, вздёргивала плечиком и упрямым подбородком, она пускала музыку через себя волной – от пяток до макушки. Люди уловили её ритм. Кто-то стал приплясывать. Кто-то – топать и хлопать. Было ясно, что начали они хорошо.

Ём с ними не вышел. Не вышел он и после. Я стала нервничать, да и в зале поползло недоумение. Перед каждой новой композицией кто-нибудь выкрикивал «Ём!», но его словно не слышали и продолжали дальше. Я ждала, люди ждали, скрипка дурманила кровь, люди танцевали и вскрикивали.

– Спасибо, спасибо, друзья! – сказала Света, когда отыграли половину, и им похлопали. В микрофон было слышно её дыхание. – Я рада, что вы пришли. Нам очень приятно, что вы вместе с нами…

– Ём! – крикнул кто-то, зале.

– …мы сегодня играем в непривычном составе…

– Ём! – не слушали её. – Ём! – запрыгало через зал сперва отрывисто, потом синхронно. – Ём! Ём! Ём! – хлопали в такт выкрикам.

– …наш друг, который играл с нами несколько лет назад, но потом, к глубокому прискорбию, уехал за границу…

– Ё-ом! – ревела публика, и Света сдалась:

– Да, он самый. Ём, выходи же!

Он вышел – и зал взорвался. Можно было оглохнуть. Визжали, хлопали, орали. А он ни на кого не смотрел, сосредоточенно раздувал мехи огромной волынки. От первых же звуков зал захлебнулся криком, это было невозможно выносить. Гундосая, сипящая, гудящая волынка начала неуклюже, как приплясывающий жираф, раскачивая длинной шеей, завела мелодию, всё быстрей и быстрей – и дудки, барабан и скрипка пустились за ней. Завелась, понеслась – зал дёрнулся и принялся танцевать.

И дальше играли без остановок, как на деревенских плясках, только делали паузу – вдох-выдох, Света успевала выкрикнуть название песни, Ём менял инструмент, а зал набирал в лёгкие воздуха и орал до тех пор, пока музыка не перекрывала этого крика. Люди выстроились вокруг меня хороводом, из-за сцены вышли сербские музыканты, их ноги подхватили ритмы, и вот уже коловрат нёсся то в одну, то в другую сторону, сербы и русские, в одном бешеном танце.

Я не сводила глаз с Ёма – а его как будто не стало. Была только музыка, и он был ею, он источал её и ею дышал. Где та мучительная репетиция? Где непонимание, истерики, где ломание рук и смычков? Скрипка, духовые, барабан – все послушны Ёму, они всегда играли вместе – и ах, как же они играли, Динара и Ём!

Наконец репертуар исчерпали, но зал хлопал и со сцены не отпускал. Музыканты, взмыленные, как кони, переводили дыхание. Оглядывались нездешними глазами. Приходили в себя.

– Ещё, ещё! – скандировал зал.

– А может, Ём один что-нибудь сыграет? – спросила Света. – А, Ём? Попросим?

– Ём! Ём! – взбесился зал.

Он отдышался. Смотрел сверху глазами победителя. Довольный своим делом и собой. Нашёл глазами меня. Подмигнул. Я почуяла, насколько мне жарко.

– Я бы хотел поиграть дуэтом со скрипкой, – сказал он вдруг, склонившись к микрофону. – Динара? Ты же поддержишь меня?

Это был вызов, и каждый, в ком живо сердце, не мог его не услышать.

Он взял кларнет, поправил трость – задумчивый, протяжный звук поплыл по залу. Люди притихли. Только дышали синхронно. Дина послушала. Нашла нужную ноту. Струна запела в унисон. Два звука, сплетаясь, потянули один голос, а потом скрипка смолкла, и кларнет смолк – возникла пауза, и только во мне что-то билось.

Ём заиграл первым. Он играл медленно, невыносимо медленно, мелодия рождалась, будто всплывая из памяти, как забытое прошлое. Так медленно, что от этого кружилась голова. Кларнет доставал низкие звуки откуда-то из потайных глубин, и сомнений не было: это звучит его душа. Долго. Мучительно долго, раскручивая себя, вспоминая, мучая себя этим воспоминанием, и скрипке, очнувшейся, вступившей, надо было следовать шаг в шаг – так же мучительно, на грани сна, вспоминая, – но им было о чём вспоминать вдвоём.

А потом он принялся ускоряться. Вдруг проявился ритм, и он повёл его, он стал доставать его из-под спуда памяти, и скрипка узнала – это было то, что когда-то свело их. Она узнала и повела. Повела его за собой, но не так, как бы хотела, – она вела, потому что он позволил ей идти впереди, потому что сам шёл следом и любовался ею.