Тогда дядина мама надела лучшее мамино платье, чудом уцелевшее во время войны, и обнаружила, что оно ей впору. В этом платье цвета заката она отправилась вечером на вокзал, куда каждый день приезжали люди, желающие построить новую жизнь в Ленинграде. Там она увидела безусого офицера, похожего на её отца, каким тот был в годы, когда только женился на её матери. Стояли белые ночи, они прошлись по городу, а после вернулись в большую старую квартиру и занялись любовью в той самой комнате, где всю войну пролежала её мать. Впервые мать дяди сделала что-то, чтобы насолить своей матери. Она занималась любовью в первый раз в жизни, с человеком, которого знала несколько часов, занималась любовью назло своей матери, и от её криков звенели стёкла в книжном шкафу, откуда Джуда достала Гёте. Но вдруг заскрипел диван – это мать впервые за все годы села, чтобы узнать, чем же занята её дочь.

– Вот станешь писателем, напишешь про это, – завершил дядя, докуривая сигарету.

– Что теперь с вашей бабушкой? – спросила она. – Она умерла?

– Умерла! – фыркнул дядя. – Ей восемьдесят четыре, и она всех нас переживёт!

Тогда Джуда поняла, что лучше видят те глаза, в которых кончились слёзы, и решила никогда не становиться писателем, а посвятить себя хореографии, которой занималась в детстве. Она вернулась домой и дни напролёт стала работать у станка, а поступать поехала в Москву, а не в Питер, как ей прочила мать.

Первой книгой, которую она поставила на полку в своей новой квартире через несколько лет после этой истории, был Гёте 1897 года, купленный у букиниста.

2

Ём позвонил через пять дней. К этому моменту я извелась. Конечно, ничего не стоило позвонить самой. Но я не хотела. Что-то женское и упрямое твердило мне, что он должен сам, сам должен позвонить, если помнит меня, если я ему нужна. Так и твердило: «нужна» и «помнит», прямо по-человечьи, хотя я знала прекрасно, что ничего человечьего между нами быть не может. Скорее можно было бы сказать так: он всё равно позвонит, как бы ни боялся этого и как бы от этого ни бежал. Я просыпалась с такой надеждой. Я засыпала в глухой тоске каждый вечер. Если учесть ту силу, что притягивала нас, Ём проявлял недюжинную выдержку.

И поэтому, когда он наконец позвонил, я не сразу его узнала.

– Привет, – сказал Ём. Таким тоном, словно мы вчера расстались полностью довольные друг другом. – Как дела? Не отвлёк?

– Не отвлёк. Всё хорошо. Ты как?

– Тоже нормально. Я вот что думаю. Я вообще-то был бы не прочь с тобой встретиться и пообщаться. Как ты на это смотришь?

– Положительно.

– Чего? – Он не расслышал.

– Я говорю, хорошо на это смотрю. А где? Когда?

– Вот в том-то и дело, что я каждый день жутко занят. У меня сейчас масса репетиций, выступления начнутся вот-вот. А встретиться всё равно хотелось бы.

– И что делать?

– Смотри: мы сейчас играем, – он назвал большой клуб на Маяковской. – Хочешь, приходи.

– Хорошо, приду. А во сколько?

– Да как хочешь. Я вот сейчас туда иду, нам ещё порепить надо.

– Порепить? – теперь я его не поняла.

– Ну, порепетировать. Меня одна группа играть с ними позвала. Ты их знаешь, ты на их концерте была в прошлый раз. «Велесово солнце».

– Я приеду.

– Отлично! Когда? Я тебя на концерт проведу.

– Да я прямо сейчас и приеду. У меня день свободный.

Договорились встретиться у метро.

Как ни странно, я пришла раньше. Видимо, сильно торопилась. Села на ступеньки консерватории и стала ждать. Вокруг сновали люди, и солнце пекло. Меня била тревога, которую не удавалось унять, но между тем душило какое-то глупое счастье. Всё это было так по-человечьи, так по-дурацки, что я и злилась на себя, и хотела смеяться. Пришлось достать варган, чтобы хоть как-то успокоиться.

Разумеется, в этот момент и пришел Ём. И не один – вместе с чемоданом.

– Я сразу понял, что это ты играешь. А говорила, варгана нет.

– Брат на днях подарил, – сказала я, поднимаясь. Радость, такая же неуёмная, как секунду назад тревога, растеклась у меня в крови, как лекарство.

– Можно посмотреть?

Я кивнула. Он взял у меня с ладони Яров варган. Покрутил в пальцах, посмотрел так и сяк, даже на свет, как купюру. Пощёлкал языком.

– Какой! Ни разу такого не видел. Кто сделал?

– Брат. Ну, в смысле, брат подарил. А кто сделал – не знаю, могу у него спросить.

– Спроси, пожалуйста. Интересно. Можно попробовать?

Я кивнула. Он поднёс варган ко рту и заиграл. Сначала послушал главный тон, закатив глаза к небу, будто проверял на вкус. Пробежал гамму. Затем, уловив звук, заиграл что-то заводное. Лицо его тоже ожило: он то подмигивал, то словно улыбался с полным ртом, то поднимал брови. Его было приятно слушать, хотя и было видно, что он красуется, выделывается, хочет доказать, что круто умеет. Круто, конечно, кто бы сомневался.

– Обалдеть! – сказал он закончив. Аккуратно протёр язычок и протянул мне инструмент. – И ты такое чудо скрывала! – Мне было приятно, будто хвалил он меня, а не варган. – Его бы капельку только подстроить, – добавил Ём, и я опешила: всё, что доставал Яр, было идеально, иначе просто быть не могло.

– Он разве не чисто звучит?

– Чу-уть-чуть выше ля. Совсем немножечко. – Он изобразил на ногте микрон. – Хочешь, настрою? Только… Только для этого надо будет ко мне пойти. Вечером. После концерта.

Он испытующе посмотрел мне в глаза. Я растерялась.

– Ага. Ну, сходим. Раз надо.

– Прекрасно. – Он оживился. – А чего мы сидим? Я уже опаздываю. Побежали!

Клуб был полуподвальный. Свет в коридорах притушен, и помещение казалось большим, загадочным. Персонала ещё не было, у входа скучал охранник, которому Ём кивнул, и мы прошли. Свет горел только над сценой и барной стойкой. Бармен неторопливо протирал фужеры, а перед стойкой, облокотившись спиной, стояла девушка-администратор и лениво смотрела на сцену. Там медленно ходил звукорежиссёр, ставил микрофоны. Он заметил Ёма и поприветствовал. Все тут же преобразились: подтянулась девушка-администратор, а бармен разулыбался, что ему ужасно не шло.

– Ём! Привет! – подлетела флейтистка из «Велесова солнца» и расцеловала его. – Ой, Ёмик, я что-то так волнуюсь, так волнуюсь. Прямо не знаю… – Глаза девушки скользили по его лицу, она поглядывала на Ёма, тут же отводя взгляд в сторону, будто хотела, но не решалась что-то сказать.

– Да чего ты переживаешь? Самый обычный концерт.

– Конечно, так-то… Но ведь ты… из-за тебя то есть… Я хочу сказать, я и не знаю, сумеем ли мы сыграть на таком уровне, чтобы соответствовать.