несчастную душу. Притом все прочие мои страсти оказываются хотя частыми, но краткими и скоропреходящими вспышками, эта же чума по временам схватывает меня так упорно, что без отдыха истязает меня целые дни и ночи; тогда для меня нет света, нет жизни: то время подобно кромешной ночи и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхом злополучия, я так упиваюсь своей душевной борьбою и мукою… что лишь неохотно отрываюсь от них»{202}.

И все же Франциск не во всем согласен с Августином. Одно из основных обвинений последнего гласит: «Ты доныне привязан справа и слева двумя адамантовыми цепями, которые не позволяют тебе думать ни о смерти, ни о жизни… не сбросив цепей, ты не можешь быть свободен». Эти цепи — любовь к Лауре и жажда славы. Именно любовь отделила его от творца. Франциск защищается. Любовь, говорит он, может быть и «худшей из душевных страстей», если это любовь к мерзкой и развратной женщине, и «благороднейшим деянием», если речь идет о редком образце добродетели. Именно таков объект его любви (т. е. Лаура). «Не нашелся еще ни один хулитель, даже из самых злобных, который собачьим зубом коснулся бы ее доброго имени…»{203}

Он любил не столько ее тело, сколько душу. Она заставила его предпринять бесчисленные труды; если он и достиг какой-либо известности или славы, то только благодаря ей, вдохновлявшей его «оцепенелый гений». В ответ на обвинение, что он «простер свои замыслы в далекое будущее и возжелал славы между потомками», Франциск твердо говорит: «Мне довольно земной славы, ее я жажду». Разумеется, и голос Августина, твердящего о скоротечности славы и необходимости предпочесть исканию славы добродетель, — голос, звучащий в душе Петрарки. Но слова Франциска в конце трактата: «Я хорошо знаю, что для меня было бы гораздо надежнее… оставив в стороне кривые пути, избрать прямой путь спасения, но не могу обуздать желания»{204}, — тоже точно передают состояние души Петрарки. Внутренний конфликт остался неразрешенным.

Стремление сохранить свое имя в веках — важный гуманистический мотив в произведениях и жизни Петрарки. Однако одним из истоков его желания увековечить свое имя в веках был, пожалуй, страх смерти. Размышления о смерти, которая положила бы конец его страданиям, вместо успокоения приносят ему, как он признается, «мучения и ужас». Он пытается обратиться мыслью к богу, но это не дает ему утешения, не примиряет с самим собой, потому что он перерос рамки чисто средневекового мировосприятия. Христианское сознание твердило ему, что грешно прельщаться земным — красотой, преклонением современников, надо сосредоточить свои помыслы на божественном. И все же Петрарка не может заставить себя отказаться от земных радостей; он считает, что стремление к счастью является человеческим инстинктом. «Никто не хочет и никогда не хотел быть несчастным, что было бы противно природе», — пишет он{205}.

Так мысли стоиков и христиан о тщете и бренности всего земного приводит Петрарку не к помыслам о загробном мире, а к жажде славы. Острое сознание недолговечности всего земного пронизывает многие его сонеты, особенно из цикла «На смерть мадонны Лауры».

Промчались дни мои, как бы оленей

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений..»

(Сонет CCCXIX, пер. О. Мандельштама)

Необычайно сильно выражена горечь, вызванная невозможностью остановить неумолимый бег времени, в другом сонете:

Уходит жизнь — уж так заведено, —

Уходит с каждым днем неудержимо,

И прошлое ко мне непримиримо,

И то, что есть, и то, что суждено.

И позади, и впереди — одно,

И вспоминать, и ждать невыносимо,

И только страхом божьим объяснимо,

Что думы эти не пресек давно.

Все, в чем отраду сердце находило,

Сочту по пальцам. Плаванью конец:

Ладье не пересилить злого шквала.

Над бухтой буря. Порваны ветрила,

Сломалась мачта, изнурен гребец,

И путеводных звезд как не бывало.

(Сонет CCLXXII, пер. Е. Солоновича)

Душевное смятение Петрарки отчетливо чувствуется в его произведении «О средствах против счастливой и несчастной судьбы». За человека борются, пишет Петрарка, две силы — судьба (fortuna) и добродетель (virtus). Человеку свойственно стремление к счастью, но счастливая судьба, радости материального характера опасны для человеческого духа, так как богатство — источник зла, зависти, оно превращает людей в неразумных зверей.

Не менее гибельна для человека и несчастливая судьба, порождающая скорбь, страх, а следовательно, болезнь души. Но человек может одержать верх над судьбой с помощью добродетели и мудрости. Мудрым безразличны богатства, они будут пользоваться ими умеренно, ибо истинное благо заключено в человеческой душе. Самопознание (cognitio. sui) помогает человеку понять всю иллюзорность и земного счастья, и земных страданий, а познание природы (cognitio naturae) — осознать, что страдания вытекают из вечных законов природы. В конечном итоге удары судьбы даже благотворны: они дают человеку возможность испытать свои силы, проявить добродетель.

Эти мысли, несомненно, обнаруживают сильное влияние римских стоиков, на которых он в этом трактате (как и в «Моей тайне») неоднократно ссылается. Но далее Петрарка расходится с ними: не принимая полностью учения стоиков (как и христианских теологов) об абсолютной ничтожности всего земного, он говорит о благородстве, разуме и творческой силе человека. Во второй книге трактата, в диалоге между Скорбью и Разумом, последний заявляет: «Разве у вас (людей. — М. А.) мало оснований для радости?…ум, память, способность предвидения, красноречие; столь многие изобретения, столь многие искусства, одни — полезные душе, другие — телу… удовлетворение потребностей, к тому же все разнообразие вещей, которые удивительным и невыразимым образом служат не только вашим нуждам, но и услаждению: вся сила корней, соки трав, прелестная пестрота цветов, гармония, порожденная противоположностью множества запахов, цветов, вкусов, звуков, такое обилие живых существ в воздухе, на земле и в море… созданных только для того, чтобы служить людям». Холмы, освещенные солнцем долины, леса, моря, реки и цветущие берега, покрытые росой пещеры, золотистые нивы, виноградники, «изобилующие удобствами города, и деревенский досуг, и свободное одиночество»— все это сотворено для человека, который «занимает самое высокое положение среди всех созданий»{206}.

Слабый и