письма Цицерона к Аттику об активном участии Цицерона в политической борьбе (что резко меняло представление о знаменитом стоике), Петрарка пишет ему с возмущением: «О вечно беспокойный и боязливый или, говоря твоими собственными словами, вспыльчивый и несчастный старик, зачем пожелал ты участвовать в стольких распрях и бесполезных раздорах? Где ты оставил спокойствие, подобающее твоему возрасту, занятию, судьбе? Какой ложный блеск славы вовлек тебя, старика, в войны молодых и привел… к смерти, недостойной философа?»{193}

Однако Петрарка не был бы Петраркой, т. е. основоположником гуманизма, если бы ограничивался восхищеннием античной культурой и подражанием поэтам и историкам в своей жизни и творчестве. Он использовал идеи античных авторов, в значительной мере очистив от искажавший их средневековых интерпретаций, а главное — под новым углом зрения. Петрарка начинает уже осознавать необходимость критической работы над текстами. «Я считаю Аристотеля поистине великим и ученейшим мужем, но он был все же человеком и поэтому мог не знать кое-чего и даже весьма многого»{194},— заявляет он в трактате «Инвективы против некоего медика». Он перечисляет ряд предшественников Аристотеля, начиная от Гомера, Гесиода и Пифагора и кончая Платоном, философию которого он считает вершиной знания. Петрарка первым из гуманистов столь высоко оценил Платона (хотя знал его весьма неполно) и сделал это в противовес схоластизированному Аристотелю, в борьбе со сторонниками традиционной философии. Но он воспринял не платоновскую идею любви, движущей вселенной (это сделали гуманисты лишь столетие спустя): ему близка мысль Платона (а в еще большей степени — Цицерона) о значении философии для морального совершенствования человека.

От испорченной, неуклюжей средневековой латыни, которую он сравнивает со старым, искалеченным деревом, уже не дающим ни листвы, ни плодов, Петрарка обратился к классической латыни, открыв ее изящество, силу и гибкость; при этом латынь Петрарки, особенно в письмах, несет на себе отпечаток его личности.

Богатство культуры, воспринятой Петраркой, его собственные путешествия, размышления, ученые занятия, творчество — все это помогало ему идти к поставленной цели — познать самого себя.

В апреле 1336 г. Петрарка вместе с братом Герардо поднялся на Мон Ванту — сравнительно высокую альпийскую вершину вблизи Авиньона. Описание этого восхождения, посланное Петраркой своему другу, весьма знаменательно. Он пишет о трудном подъеме по каменистым кручам, о том, как ему приходилось бороться с собой, чтобы преодолевать усталость. Поднявшись на вершину, он «сначала стоял там почти в оцепенении, ошеломленный сильнейшим ветром, какого я никогда не испытывал ранее, и необычным, широко открывшимся видом. Я оглянулся вокруг: облака сгущались под моими ногами… Я посмотрел в сторону Италии, по которой душа моя так страстно томилась. Альпы были замерзшими и покрытыми снегом… Они казались совсем близкими, хотя были очень далеки»{195}. Петрарку обуревают противоречивые чувства, он размышляет о жизни, о любви, «которой следовало бы бежать, оплакивает свое несовершенство. Затем, раскрыв «Исповедь» Августина, он прочел: «И люди идут дивиться высоким горам, бурным морским волнам и широкому течению рек, огромному океану и вращению звезд, а самими собою пренебрегают». Но наряду с Августином и Евангелием он цитирует письмо Сенеки: «Ничто не заслуживает восхищения более, чем человеческая душа, по сравнению с ее величием ничто не является великим»{196}.

Современные исследователи склонны полагать, что, хотя само восхождение, и не было вымышленным, в его описании Петрарка подчас отклоняется от действительности, так как для него важен второй, аллегорический план{197}: трудности, которые ему пришлось преодолевать на пути к вершине, он сравнивает с трудностями, встречающимися на жизненном пути человека. Цитаты из Сенеки и Вергилия (писавшего о счастье преодолеть страх перед судьбой) обретают новое, гуманистическое звучание.

Петрарка был далек от той душевной гармонии, равновесия, свойственных, по мнению поэта и следующих поколений гуманистов, античной культуре. Его раздирали мучительные противоречия, которые он не мог преодолеть. На протяжении всей своей жизни он пытался примирить античность и христианство. «Чем могут вредить поискам истины Платон или Цицерон, если школа первого из них не осуждает истинную веру, но учит ей и предсказывает ее, а книги второго прямым путем ведут к ней?»{198} — спрашивает он. Глубокий внутренний разлад обусловил его постоянное беспокойство, внешне проявлявшееся в частой перемене мест. Этот разлад, самообвинения, вечные колебания между идеалом средневековой набожности и язычески радостным восприятием жизни отражены в его трактатах и письмах.

Наиболее яркое выражение колебания Петрарки нашли в трактате «Тайна», или «Моя тайна» (подзаголовок — «О тайной борьбе моих забот»). Произведение было написано в 1342–1343 гг., в период духовного кризиса (отчасти связанного с пострижением его любимого брата Герардо в монахи) и исправлено в 1353–1358 гг.

Это — неистовая и безжалостная к себе исповедь человека, мятущегося в поисках истины. Трактат написан в форме диалога между Августином{199}, олицетворяющим последовательно христианскую концепцию жизни, и Франциском, т. е. Франческо Петраркой (в присутствии Истины). Он представляет собой спор между двумя сторонами сознания Петрарки. Августин заявляет: «…для того чтобы презирать соблазны этой жизни и сохранять душу, спокойную среди стольких мирских бурь, нельзя найти средства более действительного, нежели сознание собственной ничтожности и постоянная мысль о смерти…». Тело человеческое и все, что считается приятным, — мерзость, надо презирать все желания, чтобы «взалкать высшего блаженства»{200}. Даже сама смерть — не конец страданий, а лишь переход к новым, в аду. Франциск старается защитить себя, говоря, что ни один человек не терзался мыслью о смерти чаще его. Однако Августин неумолим и упрекает его в недостатке воли, ибо лишь воля, разум могут обуздать желания, заботы, «чумную рать химер». Франциск признается, что действительно ему свойственны «тот внутренний раздор… и то беспокойство гневающейся на самое себя души, когда она с отвращением смотрит на свою грязь — и не смывает ее, видит свои кривые пути — и не покидает их, страшится грозящей опасности — и не ищет избегнуть ее»{201}. Еще выразительнее обрисовывает состояние души. Петрарки следующий диалог:

«Августин. Ты одержим какою-то убийственной душевной чумой, которую в новое время зовут acidia (тоска. — М. А.), а в древности называли aegritudo — смятенностью духа.

Франциск. Самое имя этой болезни повергает меня в трепет.

Августин. Без сомнения, потому, что она давно и тяжко терзает тебя.

Франциск. Каюсь, что так. К тому же почти во всем, что меня мучает, есть примесь какой-то сладости, хотя и обманчивой; но в этой скорби все так сурово, и горестно, и страшно, и путь к отчаянию открыт ежеминутно, и каждая мелочь толкает к гибели