Некоторое время Никита ел, стараясь чавкать не громче аксакала. Затем сказал: «Рахмат!» – отодвинулся от блюда и вытер руки о волосы. В самом деле, не о ковёр же их вытирать…

Старик тоже откинулся на подушки, провёл ладонями вдоль бороды, произнёс:

– О-омин!

Никита повторил его жест.

– Муслим? – спросил хозяин.

Лгать не имело смысла. Никита расстегнул ворот, вытащил медный крестик, висящий на груди.

– Православный я.

Давно уже Никита не молился никакому богу и крест носил только потому, что надела его мать, но сейчас говорил и верил своим словам.

– Урус?

– Йес, – ответил Никита почему-то по-английски. – Урус.

Старейшина степенно кивнул, негромко сказал что-то, обращаясь к закрытому входу. В юрту немедленно вошла та же молодая женщина, что приносила шубат и мясо. Теперь в руках у неё был начищенный медный кумган.

Пришло время зелёного чая и решения судьбы.

Попробуйте русскому человеку, если он ещё не забыл родные обычаи, налить неполный стакан чаю: это будет обида – не уважают, жадничают. Русский человек, даже самый последний мужик, пьёт чёрный чай из гранёного стакана с подстаканником, наливает его едва ли не с горкой. Чаёвничают вечерами, выпивая до десяти стаканов с одним куском сахара. Пить чай внакладку, как горожане двадцать первого века, – только перевод продукта – не будет ни вкуса, ни запаха. Правда, и чай должен быть настоящий, кяхтинский, и сахар хороший, не нынешний, быстрорастворимый, а, как сказано у Горького, лёгкий, сладкий и, следовательно, выгодный. Когда-то отличник Никита двойку получил по литературе за то, что вступился за Алёшиного дедушку, объявив, что тот правильно выбирал сахар. Отхлёбывают чай шумно, чтобы не обварить губы, греют иззябшие на морозе руки о горячие стенки стакана. Женщинам наливают в чашки, а пьют они с блюдца, тоже шумно, с расстановкой, но не вприкуску, а чаще с вареньем, которое накладывают в крошечную розетку. Одна розеточка сваренной в меду ягоды на весь вечер.

На Востоке чай пьют не для сугреву, а для прохлаждения. Чай заваривают зелёный и наливают в пиалу на самое донышко, на один глоток. Тут уже серебряная посуда не годится, губы ожгёшь, так что приходится сберегать глиняные пиалушки. Хозяйка считает за честь в сотый раз налить гостю живительный глоток зелёного чая.

Зато если нальют полную пиалу, так что и пальцами не вдруг ухватишь горячую посудину – это дурной знак. Полная пиала говорит: «Пей, да проваливай, ты здесь никому не нужен». На полной пиале гостеприимство заканчивается.

Никита принял от женщины махонькую, лишён– ную ручки чашку. Чаю в ней было совсем немного.

– Рахмат, – сказал Никита, не скрывая облегчения.

С этим крошечным глотком чая ему дарована жизнь и право кочевать с обой. Когда они встретятся с другими людьми, он сможет уйти или остаться, но в последнем случае он должен будет найти себе подходящее занятие, чтобы не жить захребетником.

Седобородый старейшина долго говорил что-то, Никита из сказанного понял лишь одно слово: Кызыл-Дарья – красная вода. Никита закивал, на разные лады повторяя понятое название. Показывал то на себя, то на северо-запад, что, мол, именно туда ему и нужно. Есть на свете такое место, про которое сложена загадка: «Сидят люди у воды, смотрят на воду, пьют воду, ждут воду…» Город Красноводск, живущий на привозной воде, потому что своя сильно минерализована и хороша лишь для верблюдов и желудочных больных. Оттуда ходят пароходы в Астрахань, а это уже Россия, почти родные места… Если, конечно, он правильно понял неслыханное прежде слово: Кызыл-Дарья.

Через три дня снялись с места и двинулись на северо-восток. Конные пастухи погнали верблюдов и овец, следом двинулся караван. Одногорбые верблюды тащили повозки с огромными скрипучими колёсами. Коней здесь в телегу не запрягают, аргамак – существо благородное. Никита ехал на арбе вместе со стариками и женщинами. Через некоторое время, освоив несложное искусство, подменил старого Курбандурды, пересев на место возницы. На стоянках колол ветки саксаула, собирал кизяк и даже пытался доить верблюдиц – занятие исконно мужское, поскольку женской руке из тугого вымени молока не извлечь. В общем, старался быть полезным.

Во время одного из переходов Никита увидел, что к каравану торопится всадник – молодой пастух Караджа, тот самый, что первым встретил Никиту. Не спешившись, он прокричал что-то, и Курбандурды, только что мирно дремавший на кошме, живо поднялся и начал собираться. Через минуту, так что новобранцам в казарме впору позавидовать, на нём был красный праздничный халат и каракулевая шапка, а сам аксакал седлал коня, одного из тех, что не паслись в степи, а шли рядом с караваном как раз для подобных случаев.

Караджа седлал ещё одного коня, на котором, судя по всему, предстояло скакать Никите.

На коня Никита взлетел молодцом, сказалась десантная выучка, а дальше началось сущее мучение. Степной аргамак – это не смиренный Соколик, на котором случалось кататься охлюпкой, Никита прилагал неимоверные усилия, чтобы удержаться в седле и не отстать от дряхлого Курбандурды, который чувствовал себя так, словно в юрте на подушках сидел. Полчаса скачки, и Никите казалось, что мир напрочь сбился с орбиты, ходит ходуном и не успокоится уже никогда. Хотя, с точки зрения его спутников, это была лёгкая побежка, а уж никак не скачка.

Вымучив Никиту как следует, Караджа остановился и молча указал камчой на ближайший гребень. Всадники быстро перестроились. Теперь седобородый Курбандурды ехал посредине, а молодые следовали за ним, отстав на полкорпуса.

За каменистым гребнем обнаружился распадок и невысохший биркет, вокруг которого теснились белые палатки. Не надо быть специалистом, чтобы понять – перед ними воинский лагерь. Часовые, стоящие по периметру, дымы под котлами, ружья, составленные в козлы. Белые формы, так знакомые по картинам Верещагина… У биркета стоял русский отряд.

Всадников заметили. Последовала лёгкая сумятица – солдаты, отдыхавшие под навесами, поспешно разбирали ружья. Не подав никакого знака, старейшина медленно двинулся вперёд. К этому тоже приучает жизнь в пустыне – спокойно ехать навстречу опасности, не зная, как обернётся дело.

– Стой! Кто такие? – донеслось от лагеря.

– Свои, – ответил Никита.

Чистая правда – те, с кем вместе кочуешь по пустыне, очень быстро становятся своими.

В отряде оказался толмач, и в скором времени Никита, а заодно и все, кто был в лагере, знали нужды кочевников.

После того как значительная часть чаудоров переселилась на ту сторону моря в Ногайские степи, под Красноводском высвободились пастбища и водопои, и теперь племя гокленов выспрашивало разрешение откочевать в русские владения. Заблудившийся в степи урус пришёлся очень кстати, чтобы доказать свою лояльность белому царю.

Расчёт оправдался полностью. Это в чиновном Петербурге, чтобы получить право на переселение, требуется тьма согласований и резолюций. В Туркестане переселение народов осуществляется волей командира отдельного отряда. Первая оба гокленов откочевала к Красноводску, имея при себе пропускной лист, выданный русским майором Бекмурзой Кубатиевым.