по Джейхал, спрашивал о ней у товарищей, оставшихся в Ташкенте, но из них никто не знал девушку, работавшую в штампохранилище, и тем более никто не знал, что стало с ней после землетрясения.

Шли годы. Я получил отдельную квартиру. Несколько раз подумывал о женитьбе, но каждый раз что-то останавливало меня, вот и на пятом десятке я жил один.

А потом эти гады развалили страну, и в типографии начались безобразия. Сначала мы начали работать в три смены, потому что от нас потребовали увеличить выпуск банкнот. Затем нам объявили, что вместо старых купюр будут выпускаться новые, уже российские, и нам надо освоить новые формы. А тут мой начальник Семён Маркович, не выдержав окружающего бардака, ушёл на пенсию, и меня назначили директором производства. Так что новые формы в ноябре девяносто первого принимал уже я.

В тот день в типографию приехала бронированная машина в сопровождении автоматчиков. Время было лихое, так что передача форм проходила в обстановке строгой секретности, ночью, а из сотрудников типографии присутствовали только я и начальник охраны. Под присмотром военных в масках я впервые за свою московскую карьеру зашёл в штампохранилище (до этого формы брал только сам Семён Маркович) и нажал на секретную кнопку. Из стены выдвинулся сейф, я набрал код, известный только мне и ещё двум людям в стране, и открыл его. От группы сопровождения отделился человек с чемоданчиком и наклонился над сейфом. Для удобства он снял перчатки и стал перекладывать новые формы из чемодана на полки. И тут я узнал перстень с изумрудом. Плотная шерстяная маска и бесформенная камуфляжная куртка больше не могли меня обмануть – это была Джейхал!

Она почувствовала мой взгляд спиной, обернулась, и чёрные луны блеснули сквозь прорези балаклавы. Я пошатнулся.

– Хусрав Ибрагимович, вам плохо? – начальник охраны ухватил меня под локоть.

– Нет-нет, всё в порядке. Давайте заканчивать, товарищи…

– Господа… – вяло поправил меня кто-то из военных.

Дома, закинувшись нитроглицерином, я лёг, подняв ноги на подушку. Интересно, какая она сейчас, моя Джейхал? Глаза не постарели ничуть, но что там разглядишь в маске?

Сам я вот насколько постарел? Вроде волосы ещё не поседели, да и жиром не оброс, но всё ж не мальчик уже… А она, какая она? О, Джейхал… Увидеть бы тебя хоть раз!

И тут она позвонила в дверь.

– Здравствуй, Хусрав. Пустишь?

– Ты вроде бы приносишь беду в дом?

– Только когда прихожу против собственной воли.

– Тогда проходи…

Джейхал переступила порог моей квартиры, и долгих пять минут мы всматривались друг в друга.

– А ты совсем обрусел, Хусрав… Чай и то не предлагаешь гостье!

– Ох, прости. Сейчас чайник поставлю. А ты, может, снимешь уже эту маску?

Джейхал стянула с головы балаклаву, и снова, как и много лет назад, сердце замерло – так прекрасна была моя возлюбленная.

– Надо же. Ты совсем не изменилась. Сколько тебе лет? Сорок пять? Пятьдесят?

– Больше, Хусрав. Намного больше… У тебя есть вино?

– Найдётся…

«Так знай же, Хусрав, что я джиния. И мой отец, и братья – из правоверных джиннов, послушных воле Аллаха, милостивого и милосердного. А я была покорной дочерью своего отца. И когда Сулейман, имевший власть над всеми родами правоверных джиннов, призвал меня, я покинула дворец моего отца в Руб-эль-Хали и преклонила голову перед пророком. Он испытал меня и, найдя моё знание Корана и Сунны твёрдым, повелел мне стеречь его сокровищницу у Ворот Слёз.

И я подожгла своё тело и стала огненным ветром и, свившись в кольцо, окружила сокровищницу. И ни один вор, будь он человеком или джинном, не мог проникнуть внутрь, не обгорев до костей. Восемь веков моя душа пылала, превращая песок в стекло и расплавляя чёрные камни пустыни, а ум возносился вверх к подножию престола Всевышнего, творя Ему молитву. И только прикасаясь мыслью к небу, я могла утолить мучившую меня жажду и охладить тем свой разум. А Сулейман словно забыл обо мне и моих мучениях, он сидел на высокой горе, опершись на посох, и смотрел, как я стерегу его сокровища, каждый день сгорая дотла и вспыхивая вновь.

Однажды мимо меня пролетала птица. Я крикнула ей:

– Сестрица птица, прошу тебя, лети к высокой горе и спроси мудрого Сулеймана, не пришлёт ли он мне на смену кого-нибудь из моих братьев хотя бы на день, чтобы я могла окунуться в прохладный поток?

И птица улетела к высокой горе, но вскоре вернулась и сказала:

– Твой господин сидит, погружённый в раздумья. Он ничего не ответил мне.

Потом я увидела змею.

– Добрая госпожа змея, – обратилась я к ней. – Видишь ли ты высокую гору? На ней сидит пророк Сулейман. Поспеши к нему и спроси, могу ли я хоть на час оставить его сокровищницу, чтобы отдохнуть от пылающего во мне пламени?

И змея уползла в сторону высокой горы. Но и она вернулась ни с чем – Сулейман не ответил ей.

И никого больше во всей пустыне не было, кто бы попросил за меня перед Сулейманом. Но вот ветер пронёс мимо меня сухой лист. Уцепившись за лист, летел по воздуху маленький древесный червяк. Я его пожалела и не обожгла, а ветер понёс его дальше, в сторону высокой горы. И, долетев до Сулеймана, червь отпустил лист и приземлился у самого посоха пророка. Оголодав от долгого полета, червь вонзился в дерево и подточил основание посоха. В тот же миг посох упал, а за ним упал и Сулейман, превратившись в пыль. Этот хитроумный человек, чувствуя скорую смерть, удалился на гору и умер там. А мы, джинны, считали, что он следит за нами, и не решались ослушаться его приказов.

Так закончились мои мучения. Я погрузилась на дно моря, и вода закипела вокруг меня, и море кипело семь дней и семь ночей, пока я не покинула его глубины. Но заклятие, наложенное Сулейманом, всё ещё имело силу надо мной, ведь заклинал он меня перстнем с изумрудом – тем самым, который скатился с горы, когда Сулейман обратился в прах, и упал в море, и был проглочен рыбой, пойманной и изжаренной бедняком для своей беременной жены. А найденный ею во чреве перстень достался её новорождённому ребёнку, а потом и его ребёнку, пока не попал к твоей матери – наследнице из рода того самого бедняка.

По заклятию Сулеймана, должна была я и дальше охранять сокровищницы, не зная отдыха. Но времена джиннов ушли вслед за Сулейманом, а мне пришлось хранить тайну и