«Вот и дома», – понял домовой, когда Санька бросил мешок с ним в угол большой купольной палатки, посреди которой дымила железная печурка.

Новый дом ему, конечно, не понравился. В былые времена мог бы он и обидеться, и уйти, хлопнув дверью, к каким-нибудь новожилам или хоть на постоялый двор, где в большом количестве обретались такие же домовые-бобыли. Но сейчас понимал, что не всё от людей зависит. Да и куда тут пойдёшь обиду свою нянькать? На много вёрст вокруг ничего кроме снега. Ладно бы до весны живу быть – а там снег сойдёт, и поглядим.

Утром людей на участок повели лес валить. А домовой остался швы в палатке конопатить, снежные заступы делать, огонь в печке раздувать – у всех своя работа.

Вечером нарядчик удивляется – все палатки простыли, а в абалакской и пар изо рта не идёт! Посмеивается домовой. Валятся без сил Ефимовы, детей с двух сторон обнять теплом пытаются, а в самую серединку младшую – Ольху кладут.

«Это навсегда?» – молча жена мужниной руки касается. «Я не знаю», – отвечает.

Однажды не вернулся никто в палатку. Испугался домовой. Прокрался мимо собак к штабному бараку, приник к двери, слушает.

– Зря ты их оставил. Помёрзнут ведь.

– Актируешь. А я до весны больше не выйду отсюда! У самого ноги уже отморожены.

– Так поселение-то закроют, дурень! Тебе северные надоело получать?

– Не боись, Савельич, весной ещё пригонят…

У домового сердце защемило. «А как же я теперь, – подумал. – Кому я тут нужен? Неужто придётся у этих… душегубов приживать?»

К следующей ночи пришли люди в палатку. Ефимовы все, но Игнат и Ванька плохи совсем. Федотовы, Сабуровы все. У Кузнецовой два парня вроде было – один теперь.

Мантулины без мужика вернулись… Остальных конвой на участке оставил план выполнять.

А утром Савельич актировал ещё двоих из палатки.

Игнат не вставал. Бормотал что-то, по жене плакал, по детям. Конвой в палатку больше не заходил – знали, что на участок саботажники-спецпоселенцы не пойдут. А без дров и без пайки околеют через пару дней. Так чего зря пули тратить?

«Мне тепло сейчас и спать хочется», – думает жена. «Не смей!» – муж ей приказывает.

А за три месяца до этого в одном из высоких московских кабинетов, окнами выходящих на строящееся здание военной школы, беседовали двое.

– Есть мнение, – говорил хозяин кабинета своему гостю, – что мы мало внимания уделяем коренным народам севера. Не до конца взаимодействуем с ними – а ведь они могли бы вносить серьёзный экономический вклад в общее дело! Как вы считаете?

– Тут есть определённые сложности… Понимаете, туземцы они! Привыкли кочевать и охотиться. Раньше они мех купцам сдавали, ну а теперь вот инспекторам. Сдадут и снова в тайгу уходят – а чем они там заняты, как их контролировать… Не приставишь ведь к каждому кочевью по роте солдат!

– Не приставишь, это вы верно заметили… Кочевая армия нам не нужна. А что если наоборот сделать? Кочевников этих к одному постоянному месту привязать? Построить для них больницу, школу, магазин, клуб сельский… И отпускать оттуда только на охоту.

– Тоже не получится. Понимаете, у них же ещё олени – это их основная пища. Они перегоняют оленей с места на место, пасут их.

– Оленям загон сделать рядом с посёлком – пусть там пасутся.

– Да, но это ведь северные районы. Там корма мало, и оленям поэтому площадь нужна большая…

– Значит, это должен быть большой загон! Но главное – начните с культурных объектов, с клубов. Нам надо повышать самосознание этих охотников, всемерно подтягивать их уровень! Выполняйте!

Так сказал московский начальник и, сам того не зная, спас семью Игната от смерти.

Колодами лежат в палатке замёрзшие Федотовы и Сабуровы. Кузнецова ещё раньше сама ушла. Обнимают Игнат с женой детей. А домовой их обнимает, не таясь уже, и древнее его тепло чудом удерживает Ефимовых на грани, не давая окоченеть. Жена слышит, как он возится, думает: «Уходи, дедушко. Сгинешь с нами». «Цыц! Беду не кликай!» – укоряет её домовой.

И тут в палатку рожа красная заглядывает:

– Эй, кулачьё! Резчики по дереву есть?

Домовой когтями острыми в руку Игнату впился, до крови аж. Тот и подал голос:

– Я резчик.

– С вещами на выход. На культбазу поедешь!

Зашевелился Игнат, поднимается. Закрыл глаза соседям своим, детей и жену вынес на улицу, сам стоит рядом, шатается. Красномордый злится:

– Я сказал – один и с вещами!

– Вот мои вещи, гражданин начальник. Без них не поеду.

Рассмеялся:

– Ладно, чёрт с тобой! Садитесь в сани… Эй, Савельич! Актируй всех!

На культбазе тёплый барак. В бараке все живут – исполкомовцы с жёнами, налоговый инспектор с охраной, повариха, какие-то ещё люди. Там и Ефимовым уголок нашёлся в кладовке.

Игнат соврал немного совсем. Был он не резчиком, а столяром, но для своей избы завитушки разные на наличниках вырезал, приходилось и шкатулки жене, матери, сёстрам украшать, и игрушки детям в подарок делать. А тут, на культбазе, работа не трудная – к годовщине Октября надо клуб для охотников-эвенков построить и из дерева по картинкам вырезать маленький Кремль, крейсер «Аврору» и прочие важные вещи.

Один бы Игнат с постройкой не справился, конечно. Но не прогадал красномордый, что всю семью привёз, – Санька с Ванькой плотницкому делу обучены были. Так втроём и работали – сколотили клуб досрочно, к апрелю, когда на Иртыше обычно ледоход начинается.

Сюда весна много позже добирается, но домовой по старой привычке на Иоанна Лествичника вышел на двор погулять, хозяйство после зимы проверить. Хотя какое уж тут хозяйство? Одна тайга кругом… Куда ни глянь, повсюду ели-великаны стоят, синим снегом опутаны. Кто же такое выдумал, чтобы деревья человеку белый свет застили? Будто и не для человека земля эта устроена… Стоит домовой, голову задрав, ахает.

А солнце поднимается, синие ели в розовый цвет красит. Надо бы поторопиться.

Обошёл барак, видит – рядом с культбазой вроде как шалашики стоят чудные, шкурами покрытые. И меж ними стоит кто-то, тоже в шкуру завёрнут, дымком из трубки попыхивает. Домовой-то его признал сразу, пошёл знакомиться.

Стоят друг напротив друга – росточком невеликие, обликом неприметные, а людям и вовсе невидимые, домовые-хранители.

Тот, который в шкурах, лапкой себе в грудь тычет: – Мусун! Мусун!

Это он представляется, значит, понял домовой. А сам руками разводит. Как объяснишь ему, что наши домовые перед рождением имя своё теряют? Иначе им из нежити не переродиться. А