Камушки внутри Саввы сдвинулись и заблестели, он почувствовал себя водяным, весь в репейниках, и водорослях, и утопленницах-русалках, которых видно под луной, а под солнцем они носятся, как серебряные облака по краям берегов, цепляясь за кусты, ранясь, и от этого вскрикивая. Это потому что в этот момент им кажется, что они опять девушки, и парень схватил их за рукав и хочет сделать им больно, там, внутри, где они его ждут и боятся, потому что предчувствуют свою смертную долю. Еще Савва почувствовал свежесть в глазах и голове, куда перестали подниматься слова и мысли, а была только серебряная пыль и глубокие подводные камни под зелеными бочагами с прозрачной и словно бы приподнятой водой, похожей на стекло.

Это все Савва сказал, не говоря, даже не думая, что сказал, потому что у речки мысль сосредоточена на своем имени, вложенном в уста Цсбе, и этого вполне достаточно. Как птичке достаточно быть птичкой, а камню достаточно быть камнем. Им, вообще, достаточно быть, но без Саввы они быть до конца не могли, и для того чтобы им быть, им был нужен Савва, который бы тоже начал быть. А когда у Саввы проваливалась память, то к нему в голову приходила в гости какая-то прекрасная женщина-пустота, а еще за ней шла она же опять – женщина-пустота, а потом Савва начинал быть в этой прекрасной своей женщине-пустоте, как он хотел бы быть с Медеей, и иногда получалось.

И когда Савва начинал быть с женщиной-пустотой, то все, к чему прикасался его взгляд, тоже начинало быть вместе с Саввой – и водяные крысы, и плоские, высушенные солнцем камни, и бочаги с зеленой водой, и Савва видел, как они любят его за то, что он дал им, не называя, их собственные имена, которые он ни за что бы не дал, если бы попробовал их назвать. Но он это не думал, потому что знал. Он знал сейчас про все сразу, но ему это было не в тягость, и он знал, что хоть знал все сразу, но в этом все сразу было еще много того, что он не знал, но мог бы узнать и узнает, когда ему будет охота. Вернее, даже не охота, а когда тот Савва, который знает то, что не знает вот этот Савва, втянет в себя Савву, который не знает, но который уже полюбил того Савву, который знает.

Но потом приходила какая-то новая мысль и становилась словом, приподнимаемым с хрипловатым свистом легких. Оно закручивалось с воздухом вокруг себя и говорило: Лева, а давно мы тут ходим?

Лева сказал: Давно, Савва, я сам сбился со счету. И мне есть хочется.

Савва почувствовал, что готов отрезать от себя любую часть тела, чтобы накормить Леву, и полез за ножиком, но потом снова подумал, что Лева, наверное, не будет есть его, Саввино, мясо, потому что Лева очень нежный и ранимый, а Савва жесткий и состоит из человечины, которой людям питаться – значит становиться людоедами. И он сложил свой ножик с черной пластмассовой ручкой, слегка отбитой у заклепки, и сунул его в карман.

А где остальные, спросил Савва, потому что эти слова поднялись и могли бы сказать: а где остальные, вот они и сказали. Но они могли бы сказать, и Савва хорошо чувствовал это, и какую-нибудь другую лишнюю вещь, например: а где остальные, спросил Савва, – и наверное, это тоже было бы хорошо, Лева бы понял, но только он бы решил, что это говорит не Савва, а кто-то еще, а Савва только повторяет, как дурачок. А кто это говорил, Савва не знал, и от этого начал сходить с ума, но он понял, что это только слова и мысли про то, что Савва начал сходить с ума, и если их повторять как слова и мысли, то никто с ума не сойдет.

Потом он увидел, как по противоположному берегу речки пробежала лиса. Она была серая со скатавшейся шерстью и держала что-то в зубах, то ли рыбу, то ли какую-то падаль. Савва вдруг захотел, чтобы лиса держала в зубах золотую монету, похожую на медаль, которую ему вручили за победу в Лионе на закрытом чемпионате Европы, и чтобы эта монета блестела на солнце и освещала бы все вокруг. Ему даже показалось, что где-то что-то действительно блеснуло, и он покосился в ту сторону и увидел автодорожный мост через речку примерно в километре ниже. Мост то просвечивал сквозь самшитовые деревья, то исчезал. А иногда так его было видно очень хорошо. «Лиса», – подумал Савва, – разве не достаточно одного этого слова, чтобы человеку было хорошо с самого начала и без конца, вообще хорошо. Плохо становится от того, что слов много, а лиса одна. И чем дольше Савва смотрел на лису, тем больше уходил в воздушные коридоры своего сердца, где, если и были слова, то не такие, как снаружи, когда они поднимались из слегка похрипывающих легких, а они были и воздушные, и вместе с тем ничем не отличались ни от речки, ни от лисы, но делали их такими, словно каждый из них теперь держал в зубах по золотому червонцу.

– Все куда-то разбрелись, – сказал Лева. – Мы потерялись, Савва. Тут, вроде, все знакомое, но только мы все равно каждый раз выходим в незнакомое место. Хорошо, что в некоторых местах есть магазины и автобусные остановки. Я иногда думаю, а может, все уже уехали, и мы тут с тобой одни ходим и думаем про Офелию и Цсбе. Что-то мне все хуже Савва, – тихо сказал Лева. – Все хуже и хуже. Я как начинаю думать про Кукловода, меня сразу начинает тошнить.

– Лева, я нашел мост, – сказал Савва и обернулся, чтобы сказать Леве, что он нашел мост, и для этого ему, конечно же, надо было обернуться и сказать про мост, и Савва, оборачиваясь, сказал Леве про мост, хоть, обернувшись, он и перестал мост видеть, но он словно прихватил его с собой и нес, поворачиваясь к Леве, и для того, чтобы донести мост до Левы, ему надо было повернуться и сказать, и он повернулся и сказал, но Левы не было видно.

– Лева, ты где? – позвал Савва и пошел в ту сторону, где должен был быть Лева, и он шел, приближая эту сторону, потому что Савва знал до сих пор, как приближать или удлинять стороны, это было чувство дистанции, разлитое у него по телу, и сейчас его тело пошло, приближая сторону, в которой был Лева, хоть Савва и забыл, где был Лева. Но Саввино тело не забыло про это и принесло Савву к зеленому бочагу под обрывом, в котором плавала спиной вверх Левина желтая куртка, а сам Лева был под водой головой и руками, и поэтому казалось, что на воде плавает одна Левина желтая куртка.

Савва замычал и, не успев заплакать, прыгнул в бочаг и вытащил Леву на берег.

– Ты что, Лева? Ты что? – сказал Савва. – А, Лева?

Он положил Леву на спину и стал сильно надавливать ему на грудь, и от этого голова Левы, серьезная и бледная, задергалась, как живая, но была еще мертвой, и Савва сквозь слезы это видел и понимал. – Ты как же, Лева, ты как? – говорил Савва и продолжал мять птичью Левину грудь, боясь сломать внутри ребро или что-нибудь еще. Потом Савва упал на Леву всем телом и прижался к нему изо всех сил, думая, что Лева больше не будет дышать.

– Ой! – сказал Лева, – слезь с меня, Савва, ты меня совсем придушил.

– Вот, – сказал Савва, – вот!

Он слез с Левы, сел на камень рядом с водой, сгорбился и, стесняясь, заплакал себе в мокрые ладони.

– Вот, – сказал он, – вот ведь.

– Савва, не убивайся так, – сказал Лева хрипло. Потом внезапно скрючился пополам, и его вырвало чистой горной водой, текущей откуда-то с ледника.