Прошу тебя – не отвергай меня, приди в объятия своего брата!

Добрые, ласковые, подернутые глубокой грустью глаза Дэвастаса наполнились слезами. Он еще шире раскрыл объятия, и Тафилус, более не в силах сопротивляться, прижал его к своей груди…

– Всё же получается, брат мой, что я – авидрон! – чуть позже не без некоторого сожаления сказал Дэвастас. – Раз я твой брат!

– Как раз наоборот, – отвечал Тафилус. – Я считаюсь авидроном, гражданином, но предки мои были иргамами. И мы никогда про это не забывали…

– А! – восхищенно воскликнул Дэвастас. – Уж не потому ли ты носишь имя, похожее на иргамовское?

– Так и есть…

Братья проговорили добрую половину ночи. Дэвастас расспрашивал об отце и матери, о многом другом. Сам рассказывал о своей нелегкой жизни, о том, как выбился в крупные военачальники.

Тафилус уже не мог относиться к Дэвастасу, как к пленнику, иной раз даже забывал о том, что перед ним узник. Иргам по-прежнему оставался несвязанным, свободно ходил по хижине и даже несколько раз брал в руки нож девросколянина, вертел его, рассматривая гравировку на рукояти, и клал на место. Он всем своим видом показывал, что на него, как на родного брата, можно, без сомнения, положиться, и Тафилус отвечал искренним доверием и не желал видеть в его действиях какой-либо опасности.

В конце концов Тафилус стал позевывать, и Дэвастас предложил ему вздремнуть.

– Свяжи меня, если хочешь, – сказал он, устраиваясь на своей скамье.

– Сейчас в этом нет никакой необходимости, – отвечал девросколянин, продолжая сидеть за столом, но приняв более удобное положение. – Я свяжу тебя утром, когда меня придут менять.

Первое время Тафилус сидел с открытыми глазами, потом его веки стали слипаться. Мужчины сквозь дремоту еще продолжали расспрашивать друг друга о чем-то, но было уже заметно, что оба они не в силах совладать с природой. Первым заснул Дэвастас, и Тафилус, чтобы развеять сон, поднялся, подошел к оконному проему и вдохнул полной грудью ночной свежести.

О, сколько разных чувств испытывал он! Радость и тревогу, ненависть и жалость, боль за этого человека. О, Дэвастас, что же ты наделал? Впрочем, виноват ли ты в том, что твоею судьбой так распорядились боги?

Тафилус вернулся к столу, сел, привалился к стене хижины и тут же задремал. Он знал, что не имел права этого делать, но перед ним сейчас не было пленника, которого нужно охранять: в хижине лежал изможденный, покрытый ранами, впервые за последние дни имеющий возможность вытянуться в полный рост и разметать во сне свободные от веревок руки его родной брат, которого он никогда не надеялся увидеть… и вот увидел…

Тафилус слишком долго служил цинитом, чтобы спать глубоко. Он знал: его разбудит малейший шорох. Однако пережитые сегодня волнения, выпитое вино и то расположение, которое он испытывал к обретенному таким странным образом брату, сделали свое дело. Он не слышал, как Дэвастас, стараясь не шуметь, поднялся со скамьи, сделал несколько осторожных шагов к столу и взял лежащий на нем метательный нож. Когда девросколянин открыл глаза, все-таки что-то почувствовав, тонкое лезвие ножа уже подбиралось к его горлу. Тафилус отпрянул, пытаясь защититься, но было слишком поздно: из его перерезанного горла ручьями брызнула кровь. Еще один удар пришелся в грудь, другой – в живот. Всё произошло мгновенно.

– Брат?! – удивленно прохрипел Тафилус и повалился замертво на земляной пол хижины.

Дэвастас зловеще прищурился, внимательно наблюдая за поверженным противником, готовый, в случае необходимости, вновь наброситься на него. Однако Тафилус не шевелился. Иргам пнул его два раза ногой, первый раз аккуратно, а потом со всей силы, и тут, уверившись, что враг мертв, язвительно проронил:

– Ну брат, ну и что? Хаврушу можно, а мне нельзя?

Постояв немного, Дэвастас добавил:

– Да и какой ты мне брат? Ты – враг! Я убивал вас сотнями и, если позволит Дева, буду и дальше убивать и убивать… Пока бьется мое сердце!

Весь вечер ДозирЭ думал об Андэль. Ларомы, Дэвастас, Гуалг – всё это, казалось, отошло уже в прошлое. Прекрасно исполненное поручение, награды, новые, возможно, еще более сложные задания – ему ли бояться опасностей? Но прежде всего – Удолия, Андэль! Его душа так болит, так страдает, так стремится к любимой!

Как там моя нежная селяночка! Думает ли обо мне? Ждет ли?

Подожди. Еще немного. Я скоро примчусь на Крылатом и заключу тебя в свои жаркие объятия! А еще прижму к груди Волиэну… Своего сына!

ДозирЭ засиделся с вождями. Когда ларомы ему надоели, он оставил подвыпивших предводителей под опекой мудрого и сдержанного Идала, а сам отправился бродить по берегу реки.

Опустилась ночь. Сначала он прислушивался к сладкоголосому пению ларомовских женщин, потом голоса затихли, и он оказался в полной тишине, на берегу Анконы.

ДозирЭ уже собирался возвращаться, когда в свете Хомеи обратил внимание на темный силуэт на песке в двадцати шагах. То ли большой камень, то ли мертвое животное… Приблизившись, грономф увидел неподвижно лежащего человека. Сердце его тревожно застучало. Так и есть, то был воин-ларом с перерезанным горлом – один из тех, кто охранял деревню.

Предчувствуя беду, большую беду, ДозирЭ бросился к хижине, где содержался Дэвастас. Он бежал быстрее ветра и уже на подходе обратил внимание на подозрительную тишину и отсутствие рядом с хижиной «Каменщиков», которым приказал охранять пленника снаружи. ДозирЭ остановился, прислушался, потом медленно двинулся вперед, стараясь не лязгать оружием, и тут наткнулся в темноте на чье-то тело. То был один из воинов Круглого Дома с воткнутым в глаз по самую рукоять метательным ножом. Воин не дышал, его ножны были пусты. Молодой человек вынул свое оружие – с собой у него оказался лишь церемониальный кинжал айма Вишневой армии – и с опаской двинулся дальше. Обойдя хижину с другой стороны, он обнаружил сразу двух «Каменщиков». Один распластался на земле и, судя по его тихим стенаниям, был еще жив. Его отрубленная по локоть правая рука, сжимающая рукоять меча, валялась рядом. Второй воин стоял на коленях, и ДозирЭ почудилось, что он слышит его дыхание. Он тронул его за плечо, но владелец вишневого плаща лишь безжизненно повалился на бок. На его теле обнаружилось несколько смертельных ран, но самое ужасное – у него была почти отрезана голова, она держалась лишь на нескольких лоскутах кожи и мышц.

ДозирЭ вбежал в хижину.

Тафилус лежал лицом вниз, в луже пенистой темной крови, и не подавал признаков жизни. Лужа эта залила почти весь земляной пол хижины, но кровь еще продолжала прибывать, видимо струясь из многочисленных ран.

ДозирЭ в отчаянии пал на колени перед Тафилусом и осторожно перевернул его на спину. Он увидел неглубокую, но очень опасную резаную рану поперек горла, из которой пульсирующими толчками вырывалась кровь. Потом он заметил еще две колотых раны с небольшими входными отверстиями – одну в области сердца, другую – внизу живота. Вне всякого сомнения, девросколянин был мертв.