чье мерцание они увидели с дороги, никого не оказалось. Только комната, с кроватью, столом, стулом и маленькой этажеркой, на которой выстроились книги, по большей части о приключениях на Диком Западе. Быстро, но стараясь не бежать, Арчимбольди нашел метлу и газету, замел осколки разбитого стекла, свалил их на газету и выкинул наружу, через дыру в окне, словно бы кто-то из двух мертвецов — изнутри хижины, а не снаружи — пробил ее в стекле. Потом вышел, ни до чего не дотрагиваясь, обнял Ингеборг, и так они, обнявшись, вернулись в деревню, в то время как все прошлое Вселенной изливалось им на головы.

На следующий день Ингеборг не сумела встать с постели. У нее поднялась температура до сорока градусов, а вечером она начала бредить. Днем, пока она спала, Арчимбольди из окна своей комнаты увидел, как в направлении пограничного поста проехала скорая. Вскоре следом проехала полицейская машина, и где-то три часа спустя скорая уехала в направлении Кемптена со своим грузом трупов, а вот полицейская машина не вернулась до самых шести часов, когда уже смеркалось, и, заехав в деревню, остановилась, а полицейские переговорили с кем-то из крестьян.

Их — возможно, из-за того, что за них вступился Леубе, — не потревожили. Вечером у Ингеборг открылся бред, и тем же вечером ее отвезли в больницу в Кемптене. Леубе с ними не поехал, но на следующее утро Арчимбольди стоял и курил в коридоре рядом с входной дверью в больницу и увидел его — в суконном очень старом пиджаке, впрочем, сохраняющем внушительный вид, в галстуке и в деревенских башмаках, похоже сделанных своими руками.

Они проговорили несколько минут. Леубе сказал, что никто в деревне не знает о ночном побеге Ингеборг и лучше будет, если Арчимбольди тоже будет держать рот на замке. Потом спросил, хорошо ли заботятся о пациентке (так и сказал — пациентке), хотя, судя по тону, даже не сомневался, что все на самом деле в порядке, спросил, как кормят, какие лекарства дают, а потом вдруг взял и ушел. А прежде чем уйти, он, не произнеся ни слова, передал Арчимбольди сверток из дешевой бумаги, в котором лежали большой кусок сыра, хлеб и два вида колбасы из тех, что они каждый вечер ели в деревне.

Арчимбольди был не голоден, а при виде сыра и колбасы его чуть не стошнило. Тем не менее он не захотел выбрасывать еду и в конце концов сунул сверток в тумбочку у кровати Ингеборг. Той ночью она снова бредила и не узнала Арчимбольди. Поутру ее вырвало кровью, а когда ее повезли на рентген, она закричала — не оставляй меня одну, не позволь мне умереть в этой жалкой больничке. Не позволю, пообещал Арчимбольди в коридоре, пока медсестры уносили бьющуюся в агонии Ингеборг. Три дня спустя температура спала, хотя перепады настроения у Ингеборг только усилились.

Она почти все время молчала, а когда разговаривала, то просила забрать ее оттуда. В той же палате лежали еще две легочные больные, которые вскоре превратились в злейших врагов Ингеборг. Она говорила, ей завидуют из-за того, что она родом из Берлина. Через четыре дня медсестры уже были сыты ей по горло, и врач смотрел на нее так, будто она, тихо сидящая в постели с прямыми волосами, падающими ниже плеч, превратилась в новое воплощение Немезиды. За день до того, как ее выписали, Леубе снова приехал в больницу.

Он вошел в палату, задал Ингеборг пару вопросов и снова вручил ей такой же сверток, какой несколько дней назад отдал Арчимбольди. Остальное время просидел, молча вытянувшись на стуле и время от времени поглядывая на остальных больных и на их посетителей. Перед уходом сказал Арчимбольди, что хочет поговорить с ним наедине, но у того не было желания беседовать с крестьянином, он не пошел в больничный ресторанчик, а остался стоять с Леубе в коридоре, отчего тот огорчился — он-то хотел поговорить в более приватной обстановке.

— Я только хотел сказать, — начал крестьянин, — что госпожа была права. Я убил жену. Я сбросил ее в ущелье. В ущелье Пресвятой Девы. На самом деле я этого не помню. Может, и в ущелье Цветов. Но я сбросил ее в ущелье и смотрел, как тело падает, раздираемое выступами камня. Затем я открыл глаза и принялся ее искать. Она лежала внизу. Цветное пятно среди серых плит. Я долго стоял и смотрел на нее. Затем спустился, положил ее на плечи и поднялся с ней, но она уже ничего не весила, все равно что вязанку хвороста нести. Я зашел в дом с заднего входа. Никто меня не видел. Обмыл ее осторожно, надел чистую одежду, уложил. Как они не заметили, что у нее столько костей переломано? Я сказал, что она умерла. От чего? — спросили они. От горя, ответил я. Когда человек умирает от горя, он так и выглядит: сплошные переломанные кости, кровоподтеки и разбитый череп. Это все горе. Я сам выстрогал ей гроб за ночь и потом похоронил ее. Оформил нужные бумаги в Кемптене. Не скажу, что тамошним чиновникам все показалось нормальным. Кое-что их удивило. Я видел их удивленные лица. Но они ничего не сказали и запротоколировали смерть. Затем я вернулся в деревню и продолжил жить. Один-одинешенек, — пробормотал он после долгого молчания. — Как и должно быть.

— Почему вы мне это говорите? — спросил Арчимбольди.

— Чтобы вы все рассказали госпоже Ингеборг. Я хочу, чтобы госпожа знала. Это все для нее я вам рассказываю, чтобы она знала. По рукам?

— Хорошо, — кивнул Арчимбольди. — Я ей расскажу.

Выписавшись из больницы, они вернулись на поезде в Кельн, но сумели там пробыть едва ли три дня. Арчимбольди спросил Ингеборг, не хочет ли она увидеть мать. Ингеборг ответила, что не планирует когда-либо снова видеть мать или сестер. Я хочу попутешествовать, сказала она. На следующий день Ингеборг выправила себе паспорт, а Арчимбольди занял денег у друзей. Поначалу они пожили в Австрии, потом в Швейцарии, а из Швейцарии переехали в Италию. Посетили, как два бродяги, Венецию и Милан, а между двумя городами остановились в Вероне и переночевали в пансионе, где ночевал Шекспир, и поели в траттории, в которой ел Шекспир, потому теперь та называлась «Шекспир», и также зашли в церковь, куда обычно Шекспир ходил подумать или поиграть в шахматы с приходским священником, ибо, как и они, не говорил по-итальянски, а для того, чтобы играть в шахматы, не нужно говорить ни по-итальянски, ни по-немецки, ни даже по-русски.

А так как в Вероне они уже все осмотрели, то объехали Брешию, Падую и Виченцу и другие города вдоль