Он издал тихий стон и приложил раненый палец к губам. Я пнул его в грудь ногой. Не имею привычки церемониться с убийцами. Икки покатился по полу. Я поднял пушку и, держа его на мушке, тщательно обыскал, проверив все, а не только карманы и кобуру. Больше оружия при нем не было.

– Что ты собираешься со мной делать? – проскулил он. – Я же заплатил тебе. И немало!

– У нас обоих проблемы. Твоя – остаться в живых.

Я вытащил наручники из кармана, завел его руки за спину и защелкнул. Его ладонь кровоточила. Я перевязал ее носовым платком и отправился звонить.

Флагстафф – достаточно крупный населенный пункт, чтобы иметь собственный полицейский участок, а возможно, и офис окружного прокурора. Это Аризона, штат относительно бедный. Возможно, здесь еще остались честные копы.

Я задержался в мотеле еще несколько дней, о чем нисколько не пожалел, – уж больно была хороша форель из горного озера. Я позвонил Анне и Берни Олсу. Юный чиновник из офиса окружного прокурора оказался толковым малым, а шеф местной полиции – редким здоровяком.

Спустя некоторое время я вернулся в Лос-Анджелес и повел Анну в «Романофф» на ужин с шампанским.

– Одного я во всей этой истории не понимаю, – заявила она после третьего бокала игристого, – ради чего они втянули в это дело тебя? Зачем им понадобился фальшивый Икки Розенштейн? Почему бы просто не дать профессионалам возможность сделать свою работу?

– Если б я знал! Остается предположить, что их боссы ощущают себя так вольготно, что решили пошутить. Или Ларсен, угодивший в газовую камеру, обладал бо́льшим авторитетом, чем казалось. Я знаю всего трех-четырех серьезных бандитов, которых повесили, отправили на электрический стул или в газовую камеру. Никто из значительных персон не получал пожизненного срока в штатах вроде Мичигана. Если Ларсен был не так прост, меня еще ждут неприятности.

– Но почему они медлили? Не проще ли было разобраться с тобой сразу?

– Они могут себе это позволить. Кто осмелится выступить против них? Кифовер?[85] Он сделал, что мог, но все осталось по-прежнему. Если Синдикат меняется, то изнутри.

– А как же Костелло?[86]

– Его посадили за неуплату налогов, как и Капоне[87]. Капоне виновен в смерти сотен людей, многих убивал сам. Но посадили его ребята из налогового ведомства. С тех пор Синдикат усвоил урок.

– Что мне в тебе нравится – кроме потрясающего обаяния, – так это твоя способность сочинять, если ты не знаешь ответа.

– А меня беспокоят их грязные деньги. Пять тысяч зеленых. Как мне с ними поступить?

– Нельзя быть таким честным. Ты их заработал, и ты рисковал жизнью. Купи государственные сберегательные облигации, вот и отмоешь. Но по-моему, это даже забавно.

– Хорошо, тогда зачем, по-твоему, им нужна была вся эта канитель?

– Ты себя недооцениваешь. К тому же фальшивый Икки мог проявить инициативу. Он, похоже, малый с причудами.

– Если так, ему придется отвечать перед Синдикатом.

– Если раньше его не возьмет в оборот окружной прокурор. Впрочем, мне плевать, что с ним станет. Еще шампанского, пожалуйста.

Это был один из тех старых-старых коттеджей, которые принято именовать живописными. Англичане проводят в них выходные или лето, если не могут позволить себе отдых в Альпах, Венеции или Греции, на Сицилии или Ривьере, а разглядывать опостылевший серый океан становится невмоготу.

Кому взбредет в голову прозябать тут зимой, бесцельно шляясь по мокрой безлюдной местности? Такая жизнь придется по нраву разве что румяной старушке с двумя древними грелками под одеялом, чуждой всему, даже собственной смерти.

Впрочем, сейчас стояло лето, и Крэндаллы проводили в коттедже отпуск, а я гостил у них. Пригласил меня сам Эдвард Крэндалл. Согласился я отчасти ради того, чтобы быть рядом с нею, отчасти потому, что приглашение смахивало на вызов, а я не привык уклоняться от вызовов, особенно если они исходят от некоторых людей.

Вряд ли Эдвард надеялся нас застукать. Его больше занимала черепичная крыша, стены амбара и стога. Эдварду просто некогда было оказать нам такую любезность.

Да и случая ему не представилось – за три года знакомства мои с ней отношения не перешли границ дозволенного. Виной тому моя деликатность – наивная, старомодная, порой удивлявшая меня самого. Она предпочитала молча терпеть его, что лишало меня возможности действовать решительно. Возможно, я был не прав. Даже наверняка. Ведь она была так хороша.

Маленький коттедж стоял на самом краю деревни Бадденхэм. Сад, как многие английские сады, окружала ненужная стена, предназначенная лишь для того, чтобы охранять покой цветов, словно те опасались, что их застигнут врасплох в неприличной позе. Летом на древней лужайке за домом, которую здесь именовали «двориком», всегда одуряюще пахло английскими цветами. В шпалерах на солнечной стороне зрели нектарины. Посредине ухоженного газона стояли стол и плетеные кресла. Впрочем, пока я гостил у Крэндаллов, погода ни разу не позволила нам выпить чай на свежем воздухе.

В садике перед домом росли розы и резеда. Пахучие цветы дремали, убаюканные жужжанием шмелей. Были еще дорожка, изгородь и калитка. Снаружи мне нравилось все, а вот внутри я люто ненавидел лестницу. В ней ощущался жесткий холодный расчет и намеренная злоба. С такой лестницы непременно должна упасть и сломать шею юная новобрачная, породив легенду, которую еще долго будут со сладким ужасом рассказывать гостям.

А ведь я еще не упомянул, что у Крэндаллов не было душа – только единственная на весь дом ванная. Впрочем, как я успел понять за десять лет частых наездов в Англию, такое было не редкостью и в домах пошикарнее. Поутру вас будил сдержанный стук, после чего, не дожидаясь разрешения, дверь открывалась, шторы отдергивались и гремящая медная лоханка с кипятком опрокидывалась в широкий плоский поддон – усесться в него можно было, лишь уперевшись мокрыми ступнями в холодный пол. Сегодня с таким редко столкнешься, но еще встречаются дома, где сохранился подобный уклад.