Я пожал плечами:

– Что-то в этом есть. Физические упражнения. Нервы успокаивает. Нагоняет аппетит. Не могу придумать ничего умнее.

– А вы постарайтесь. Вы же американец!

– Я?

– Это очевидно. Стоило мне только увидеть, с какой яростью вы гребете, я сразу догадалась. К тому же акцент.

Наверное, в моем взгляде, обращенном к ее лицу, промелькнуло что-то алчное, но кажется, это ее не смутило.

– Живете у Крэндаллов, в Бадденхэме, не так ли, мистер Американец? В нашем захолустье сплетни распространяются быстро. Я – леди Лейкенхем, из Лейквью.

Вероятно, что-то в моем лице изменилось – как если бы я вслух воскликнул: «Та самая!»

Это не ускользнуло от ее внимания. Она вообще была приметливой и, кажется, видела людей насквозь. Как бы то ни было, ничего не шелохнулось в черных бездонных колодцах ее глаз.

– Красивый тюдоровский дом. Я видел издали.

– Взгляните вблизи – зрелище того стоит. Приглашаю на чай. Как вас зовут?

– Парингдон. Джон Парингдон.

– Джон – какое мужественное имя. Впрочем, скучноватое. Что ж, хоть какое-то разнообразие. В течение нашего недолгого знакомства я буду звать вас так. Держитесь за стремя, Джон, – несильно, чуть повыше железки.

Жеребец заволновался, но она что-то проворковала ему на ухо, и он послушно побрел к дому, настороженно навострив уши, – только их кончики подрагивали, когда птичьи стайки проносились над кронами деревьев.

– Какой воспитанный, – заметил я.

Она изогнула черные брови:

– Ромео? Не всегда. Нам попадаются разные люди, верно, Ромео? И наше поведение изменчиво. – Она легко взмахнула коротким хлыстом. – Но на вас это не распространяется, верно?

– Почем знать? Все может статься.

Она рассмеялась. Тогда я еще не знал, что смеялась она нечасто.

Несколько дюймов отделяло мою ладонь от ее ступни. Сам не знаю почему, но мне захотелось к ней прикоснуться. Показалось, что ей самой этого хочется.

– Хочу похвались ваши манеры, – сказала она.

– Рано судить о моих манерах. Порой они стремительны, как ласточки, а то неповоротливы, как волы в упряжке, но всегда не вовремя.

Хлыст лениво просвистел рядом, не задев ни меня, ни вороного, который меньше всего ждал удара.

– Вы со мной флиртуете?

– А вы наблюдательны.

Виноват во всем был вороной жеребец – внезапно он встал как вкопанный, и моя рука скользнула к ее лодыжке, где и осталась.

Всадница не шелохнулась. Жеребец застыл, как бронзовая статуя. Понятия не имею, как ей это удалось.

Очень медленно она перевела взгляд на мою руку на своей лодыжке:

– Вы сделали это намеренно?

– Еще как.

– По крайней мере, в смелости вам не откажешь.

Ее голос донесся откуда-то издали, словно лесное эхо. Я затрепетал как лист.

Она медленно наклонялась, пока ее лицо не оказалось почти вровень с моим. Ни единый мускул громадного конского крупа не дрогнул.

– Я могу сделать три вещи, – сказала она. – Угадайте какие.

– Нет ничего проще. Ускакать, огреть меня хлыстом или рассмеяться.

– Я ошибалась… – Ее голос неожиданно сел. – Четыре.

– Хочу поцеловать твои губы, – сказал я.

Дом появился внезапно – на склоне холма, ниже широкого травяного круга, бывшего когда-то римским лагерем. И хотя в названии усадьбы упоминалось озеро, никакого озера не было и в помине.

Местность поражала невиданной для Англии запущенностью: дом был заплетен плющом, высокая трава шелестела на лужайках. За садом давно не следили, елизаветинские площадки для игры в кегли по колено заросли сорняками.

Сам дом из потемневшего от времени красного кирпича с выступающими тяжелыми окнами со свинцовыми переплетами представлял собой образец традиционной архитектуры времен королевы Елизаветы. Жирные пауки, словно епископы, дремали за стеклами в окружении паутины, сонно поглядывая на остролицых щеголей в разрезных дублетах, что неодобрительно взирали из своих суровых времен на Англию, чуждые прелестям английской провинции.

Показались конюшни, заросшие мхом и запущенные. Оттуда вышел гном, в штанах для верховой езды, с огромными ручищами и выдающимся носом, и принял поводья.

Обойдя двор конюшни, леди Лейкенхем, не говоря ни слова, повернула к дому.

– Это не упадок, – заметила она, когда гном уже не мог нас слышать, – а убийство. Он знал, как я люблю это место.

– Твой муж? – спросил я с ненавистью, не разжимая губ.

– Идем к главному входу. Оттуда открывается лучший вид на парадную лестницу. Там он себя превзошел. Это предмет его гордости.

Перед нами открылось обширное пространство, опоясанное подъездной аллеей. Посередине росли древние дубы. Лужайка с грубо скошенной пожелтевшей травой выглядела еще хуже, чем участки, которых не косили. Дубы отбрасывали на разоренную лужайку длинные крадущиеся тени – бессловесные, мрачные пальцы ненависти. Тени, и в то же время не просто тени, как тень в солнечных часах всегда больше чем тень.

На тихий дребезжащий звук колокольчика вышла старуха, такая же дряхлая и скособоченная, как гном. Такие, как она, сами в дом не входят – их надо впустить. Старая ведьма что-то бормотала себе под нос на невразумительном местном диалекте, словно сыпала проклятиями.

Мы вошли внутрь, и хлыст снова взметнулся.

– Перед вами, – начала она (никогда бы не подумал, что ее голос может звучать с такой ненавистью), – его лучшая работа среднего периода, как говорят художники. Вообразите, сэр Генри Лейкенхем, баронет – а баронет это вам не какой-нибудь барон или виконт, – так вот, сэр Генри Лейкенхем, представитель одного из наших древнейших родов, и одна из древнейших в здешних краях лестниц однажды встретились при весьма неравных обстоятельствах.

– Хочешь сказать, топор был не так древен?

Парадная лестница, или то, что от нее осталось, распахнулась перед нами. Ее построили для особ королевской крови, для знатных дам в окружении свиты в бархате и звездах, для причудливых теней, пляшущих на деревянных панелях обширного потолка, для побед, триумфов и возвращений и лишь изредка для подъемов и спусков.

Крутая и широкая лестница несла на себе печать неумолимого времени. Одна только балюстрада стоила, вероятно, целое состояние, но теперь об этом можно было только догадываться, ибо лестница превратилась в груду потемневших от времени обломков.

Спустя довольно долгое время я обернулся. Теперь при упоминании этого имени мой желудок всегда будет болезненно сжиматься.