— Понятно. И когда ты хочешь это сделать?

— В любое удобное для тебя время.

— Чем скорее, тем лучше?

— Это не имеет значения.

— Завтра?

— Если желаешь, могу и завтра. Но в этом нет необходимости. Я не хочу причинять тебе неудобств.

— Значит, завтра.

И с этими словами Цицерон вернулся к чтению Аристотеля.

Поколебавшись, я задал еще один вопрос:

— Ничего, если я одолжу из конюшен молодого Эроса и маленькую повозку, чтобы перевезти свои пожитки?

Не поднимая глаз, Цицерон ответил:

— Конечно. Возьми все, что тебе нужно.

Я оставил его в покое. Вплоть до позднего вечера я складывал и связывал свои вещи, а затем выносил их во внутренний двор. Цицерон не появился к обеду, и на следующее утро о нем тоже не было ни слуху ни духу. Молодой Квинт, который надеялся получить должность при Бруте и оставался с нами, пока его дядя пытался заполучить нужные для него представительные письма, сказал, что Цицерон уехал спозаранку, желая посетить старый дом Лукулла на острове Несида. Он положил руку мне на плечо в знак утешения:

— Дядя попросил передать тебе — «до свидания».

— И больше ничего не сказал? Только «до свидания»?

— Ты же знаешь, каков он.

— Я знаю, каков он. Не будешь ли ты так добр сказать ему, что я вернусь через день-другой, чтобы как следует с ним попрощаться?

Я был подавлен, но настроен решительно, не собираясь отступать от задуманного.

Эрос отвез меня в имение. Это было недалеко, всего две или три мили, но расстояние показалось мне намного большим: я словно переехал из одного мира в другой.

Управляющий и его жена не ожидали увидеть меня так скоро, но, похоже, были рады моему приезду. Одного из рабов позвали из сарая, чтобы он отнес мою поклажу в дом. Коробки с моими книгами и записями отправились прямиком на верхний этаж, в комнату под стропилами, которую я еще во время первого посещения решил сделать своей библиотекой.

В комнате, закрытой ставнями, было прохладно. Как я и просил, тут соорудили полки — грубые и простые, но меня это не заботило, — и я сразу принялся развязывать вещи. В одном из писем Цицерона к Аттику есть замечательная строка, в которой он описывает свой переезд в дом и говорит: «Я привел мои книги в порядок, и мне кажется, что мое жилище получило разум»[146]. Именно это я и чувствовал, опустошая коробки. А потом, к моему удивлению, в одной из них обнаружился оригинал рукописи «О дружбе». Я озадаченно развернул его, думая, что захватил его по ошибке, но увидел, что Цицерон дрожащей рукой написал вверху отрывок из этого же трактата — о том, как важно иметь друзей. Мне стало ясно, что это его прощальный дар. «Если бы кто-нибудь поднялся на небеса и обозрел устройство вселенной и великолепие светил, то это изумительное зрелище его бы не очаровало; оно было бы гораздо приятнее ему, если бы нашелся человек, которому он мог бы рассказать об этом. Так природа не любит полного одиночества»[147].

Я выждал два дня, прежде чем вернуться на виллу в Путеолах, чтобы как следует попрощаться с Цицероном: мне нужно было убедиться, что моя решимость достаточно сильна и переубедить меня не удастся. Но управляющий сказал, что Цицерон уже отбыл в Помпеи, и я тут же вернулся в свое имение. С террасы открывался широкий вид на весь залив, и я часто стоял там, вглядываясь в необъятную голубизну, протянувшуюся от туманных очертаний Капрей до самого Мизенского мыса, и гадал, не плывет ли он на одном из множества судов.

Но постепенно меня затянула повседневная жизнь в имении. Близилось время сбора винограда и оливок, и, несмотря на свои поскрипывающие колени и нежные ладони человека, привычного к книгам, я надел тунику и соломенную шляпу с широкими полями и работал вместе с остальными, поднимаясь с рассветом и отправляясь в постель, когда день угасал, — слишком измотанный, чтобы думать о чем-либо. Мало-помалу прежняя жизнь начала выцветать в моей памяти, как узоры оставленного на солнце ковра. Во всяком случае, мне так казалось.

У меня не было причин покидать свое имение, кроме одной: там не имелось ванны. Хорошая ванна — вот о чем я скучал больше всего, не считая бесед с Цицероном. Я не мог постоянно мыться в холодной воде из горного ручья и поручил построить купальню в одном из амбаров. Но это можно было сделать только после сбора урожая, поэтому каждые два или три дня я посещал одну из общественных бань, встречавшихся повсюду вдоль побережья. Я перепробовал много таких заведений — в самих Путеолах, в Бавлах и в Байях — и наконец решил, что баня в Байях лучше прочих благодаря горячим сернистым источникам, которыми славилась округа. Туда устремлялись приличные люди, включая вольноотпущенников-сенаторов с близлежащих вилл, — я был знаком с некоторыми из них. Сам того не желая, я начал выслушивать последние римские сплетни.

Выяснилось, что игры Брута прошли успешно: средств на них не пожалели, хотя сам претор не присутствовал. По такому случаю Брут собрал сотни диких зверей и, отчаянно нуждаясь в одобрении народа, отдал приказ, чтобы всех до последнего зверей забрали для сражений и охот. Были также выступления музыкантов и театральные представления. Среди прочего, поставили «Терея», трагедию Акция[148], полную упоминаний о преступлениях тиранов: очевидно, ее встретили понимающими рукоплесканиями.

Но, к несчастью для Брута, его игры, хоть и дорогостоящие, быстро затмило еще более пышное представление, которое Октавиан дал сразу после них в честь Цезаря. То было время знаменитой кометы, хвостатой звезды, ежедневно появлявшейся за час до полудня, — мы видели ее даже в сверкающих солнечных небесах Кампании, — и Октавиан объявил, что это сам Цезарь, возносящийся на небеса. Мне сказали, что это произвело огромное впечатление на ветеранов Цезаря; известность и популярность юного Октавиана начали стремительно взмывать вверх вместе с кометой.

Спустя некоторое время, в послеполуденный час, я лежал в бане — в горячем бассейне на террасе, выходившей на море. Туда пришло еще несколько человек, и вскоре я понял по их разговорам, что они — служители Кальпурния Пизона. В Геркулануме, милях в двадцати оттуда, у Пизона был настоящий дворец, и, полагаю, эти люди, выехавшие из Рима, решили сделать остановку на ночь и добраться до поместья своего хозяина на следующий день. Я не подслушивал нарочно, но глаза мои были закрыты, и они могли подумать, что я сплю. Как бы