использовать против парфян, и опять-таки поставил их под свое начало. Долабелла, против ожидания, не возражал, потому что должен был получить Сирию, тоже на пять лет, а от Лепида откупились, отдав ему должность верховного понтифика, прежде занятую Цезарем.

А под конец, поскольку все эти назначения оставили Брута и Кассия без провинций, которых те ожидали, Антоний сделал их уполномоченными по зерну (обязанность, некогда исполнявшаяся Помпеем): одного — в Азии, другого — в Сицилии. При этом они вообще не должны были обладать властью. Это было настоящим унижением. Вот что вышло из пресловутого примирения.

Сенат в половинном составе утвердил законы, и Антоний на следующий день отнес их на форум, чтобы получить одобрение народа. Погода по-прежнему стояла суровая, а в середине голосования даже разразилась гроза — предзнаменование настолько ужасное, что собрание должны были тут же распустить. Но Антоний был авгуром и заявил, что не видел никаких молний, после чего постановил, что голосование должно продолжаться, и к наступлению сумерек получил все, что хотел.

Октавиана нигде не было видно.

Когда я повернулся, чтобы покинуть собрание, то увидел, что Фульвия наблюдает за происходящим из носилок. Она вымокла под дождем, но как будто не обращала на это внимания, захваченная торжеством своего мужа. Я мысленно напомнил себе, что надо предупредить Цицерона: женщина, которая до сих пор была для него лишь помехой, стала опасным врагом.

На следующее утро я пошел повидаться с Долабеллой. Он отвел меня в детскую и показал внука Цицерона, малыша Лентула, который только что научился делать несколько нетвердых шагов. Прошло уже больше пятнадцати месяцев со смерти Туллии, однако Долабелла все еще не отдал ее приданое. По просьбе Цицерона я заговорил об этом («Сделай это вежливо, имей в виду: я не могу его оттолкнуть», — напутствовал меня он). Но Долабелла тут же прервал меня:

— Боюсь, об этом не может быть и речи. Взамен ты можешь вручить ему это — свидетельство о полном и окончательном расчете, которое стоит куда дороже денег.

И он бросил через стол внушительный свиток с черными ленточками и красной печатью.

— Я назначаю его своим легатом в Сирии, — добавил Долабелла. — Скажи ему, пусть не беспокоится — он ничего не должен делать. Но это означает, что он может покинуть страну с почетом, и обеспечивает ему неприкосновенность в течение следующих пяти лет. Передай ему мой совет: он должен убраться как можно скорее. Дела с каждым днем идут все хуже и хуже, и мы не можем отвечать за его безопасность.

С тем я и вернулся в Тускул и пересказал все Цицерону, который сидел в саду, рядом с могилой Туллии. Он внимательно изучил свиток, дававший ему легатство.

— Итак, этот кусочек папируса стоил мне миллион сестерциев? Он и вправду воображает, что, если я помашу им перед лицом неграмотного полупьяного легионера, тот не станет втыкать меч мне в горло?

Цицерон уже слышал о случившемся в сенате и на народном собрании, но захотел, чтобы я прочел свои записи прозвучавших там речей. Когда я закончил, он спросил:

— Значит, противодействия не было?

— Никакого.

— А ты где-нибудь видел Октавиана?

— Нет.

— Нет… Конечно нет… Да и с чего бы тебе его видеть? У Антония есть деньги, легионы и консульство, а у Октавиана нет ничего, кроме заимствованного имени. Что же касается нас, мы даже не осмеливаемся показаться в Риме… — Он в отчаянии ссутулился, прислонившись к стене. — Я скажу тебе кое-что, Тирон, только это между нами: я начинаю желать, чтобы мартовские иды никогда не случались.

В седьмой день июня Брут с Кассием должны были держать семейный совет в Анции, чтобы решить, как быть дальше. Цицерона пригласили присутствовать, и он попросил меня сопровождать его.

Мы вышли рано, спустились с холмов, едва встало солнце, и по болотистой земле направились к побережью. Поднимался туман. Я помню кваканье лягушек-быков и крики чаек. Цицерон же почти ничего не говорил. Перед самым полуднем мы добрались до виллы Брута. Это был прекрасный старый дом, стоявший на самом берегу; ступени, вырезанные в скале, вели вниз, к морю. Ворота охранял сильный караул из гладиаторов, их сотоварищи ходили дозором по окрестностям, и еще несколько отрядов виднелось на берегу, — думаю, всего там было около сотни вооруженных людей.

Брут вместе с остальными ожидал в крытой галерее, полной греческих статуй. Он выглядел утомленным, беспокойное притопывание бросалось в глаза сильнее, чем когда-либо. Он рассказал, что уже два месяца не выходит из дома, — это было удивительно, учитывая, что он являлся городским претором и ему запрещалось находиться вне Рима больше десяти дней в году. Во главе стола сидела его мать, Сервилия, на совете также присутствовали Порция, жена Брута, и его сестра Терция — супруга Кассия. Наконец, там был Марк Фавоний, бывший претор, известный под прозвищем Обезьяна Катона из-за близости к дяде Брута. Терция объявила, что Кассий скоро прибудет.

Цицерон предложил, чтобы я заполнил время ожидания подробным отчетом о недавних прениях в сенате и на народном собрании, после чего Сервилия, до того не обращавшая на меня внимания, перевела на меня свой свирепый взгляд и сказала:

— О, так это твой знаменитый соглядатай?

Она была Цезарем в женском платье — самое подходящее для нее сравнение: быстро соображающая, красивая, надменная, твердая как скала. От диктатора она получила щедрые дары, включая поместья, отобранные у врагов, и множество драгоценностей, захваченных им во время завоевательных походов; но когда сын Сервилии подготовил его убийство и ей доставили весть об этом, ее глаза остались сухими, как драгоценные камни, врученные бывшим возлюбленным. И в этом она тоже была похожа на Цезаря. Она внушала Цицерону легкий благоговейный трепет.

Запинаясь, я кое-как прочел свою скоропись, все время сознавая, что Сервилия пристально смотрит на меня. Под конец она сказала с превеликим отвращением:

— Уполномоченный по сбору зерна в Азии! И ради этого убили Цезаря — чтобы мой сын мог стать торговцем зерном?

— И все равно я думаю, что он должен принять это назначение, — сказал Цицерон. — Это лучше, чем ничего, и уж определенно лучше дальнейшего пребывания здесь.

— По крайней мере, относительно последнего я с тобой согласен, — отозвался Брут. — Я не могу больше прятаться от людей. С каждым днем я все больше теряю их уважение. Но Азия? Нет, на самом деле мне нужно отправиться в Рим и начать делать то, что всегда делает городской претор в такое время года: устроить Аполлоновы игры и показаться римскому народу.

Его выразительное лицо было полно муки.

— Ты