16 октября Черчилль узнал, что ему присуждена Нобелевская премия по литературе. Это стало достойной наградой тому, чья первая книга была опубликована более пятидесяти лет назад, чья пятитомная история Первой мировой войны стала классикой и чья шеститомная история Второй мировой войны уже была почти завершена. Через четыре дня он вернулся в палату общин впервые после перенесенного инсульта, чтобы принять участие в традиционном часе вопросов премьер-министру. «Он выглядит очень уверенным в себе, – записал Ченнон, – хотя слегка глуховат, несмотря на слуховой аппарат, но явно гораздо энергичнее, чем раньше». Впрочем, Ченнон сомневался, «долго ли он продержится».

Давление на Черчилля по поводу отставки возобновилось. Клементина хотела, чтобы он передал пост Идену, который очень хотел быть назначенным на его место. Но 3 ноября, выступив с первой после инсульта речью в парламенте, Черчилль ощутил такой прилив сил, что это укрепило его уверенность не уступать. По поводу этого выступления в парламенте Ченнон записал в дневнике: «Блестящий, полный лукавства и обаяния, мудрости и энергии, он изливал свои фразы в стиле Маколея на затаившую дыхание и изумленную аудиторию. Это был олимпийский спектакль. Исполнение высочайшего класса, которого мы больше никогда не увидим ни от него, ни от кого-то другого. За восемнадцать лет в этом благородном собрании я никогда не слышал ничего подобного».

Черчилль покинул палату и самостоятельно перешел в курительную комнату, где, как отметил Ченнон, «переполненный гордостью, довольством и чувством победы, просидел два часа, прихлебывая бренди и принимая комплименты. Он сиял, как школьник». Ни Ченнон, ни все остальные, окружившие оратора-триумфатора, не подозревали, что он все еще восстанавливается после инсульта – такого серьезного, что все, в том числе лечащие врачи, должны были прийти к заключению, что ему уже никогда не выступить в палате общин. «Это последний чертов барьер, – сказал он лорду Морану, вернувшись из палаты. – Теперь, Чарльз, можно думать и о Москве».

Первым этапом вояжа в Москву должна была стать предварительная встреча с американцами и французами. Через сорок восемь часов после триумфального выступления в парламенте Черчилль снова пригласил Эйзенхауэра на Бермуды. Было решено, что они проведут там четыре дня начиная с 4 декабря вместе с новым премьер-министром Франции Жозефом Ланьелем. Черчилль был решительно настроен найти пути восстановления отношений с Россией. По его предложению Колвилл и Соумс отправились в советское посольство на приватные переговоры о возможности détente[61]. Но телеграмма нового британского посла в Москве Уильяма Хейтера не сулила ничего хорошего: «Советы рассматривают сосуществование, – написал Хейтер 24 ноября, – как отношения удава и кролика. Новый советский лидер Маленков, похоже, решил, что сталинские методы слишком грубы. Соответственно, следует использовать более тонкие методы ослабления Запада».

Столь откровенная оценка не смутила Черчилля. 1 декабря, на следующий день после своего семьдесят девятого дня рождения, он улетел на Бермуды. Это был долгий и тяжелый перелет продолжительностью семнадцать часов. Его сопровождал лорд Черуэлл. Черчилль на протяжении более десяти лет с начала войны чувствовал особую ответственность за применение атомной бомбы. «Я хочу обсудить с вами наш «сговор» по поводу атома и пр., – написал он Эйзенхауэру. – Это может усилить впечатление, что наша встреча не просто реакция на переписку с Советами. Полагаю, вас это должно устроить».

На следующий день после прибытия на Бермуды Черчилль отправился в аэропорт встречать премьер-министра Франции Ланьеля и его министра иностранных дел Жоржа Бидо. На другой день он встречал в аэропорту Эйзенхауэра и Даллеса. В частной беседе Эйзенхауэр сказал Черчиллю, что, если коммунисты сознательно нарушат перемирие в Корее, от Соединенных Штатов «можно ждать применения атомного оружия против военных объектов». Черчилль не возражал. Как зафиксировано в стенограмме, он сказал Эйзенхауэру, что «вполне это приемлет». «Затем, – позже вспоминал Колвилл, – он вышел на пляж, где уселся как король Кнуд Великий, собравшийся остановить прилив (и в результате промочил ноги)».

В этот же день состоялось первое пленарное заседание конференции. Говоря о Советском Союзе, Бидо выразил сомнение, что там появился «новый взгляд». Черчилль возразил: «Давайте не будем с легкостью отметать такую возможность. Я бы не спешил поверить, что от такой могучей ветви человеческого рода не произрастает ничего, кроме зла, и что из огромного сухопутного океана, которым управляет такой малоизвестный и малопонятный круг лиц, не может выйти ничего, кроме опасности и угрозы». К изумлению Черчилля, Эйзенхауэр предпочел охарактеризовать новую Россию как шлюху: «Несмотря на ванну, парфюм или кружева, она по-прежнему та же старуха. Но, возможно, нам удастся прогнать ее с главной улицы и запрятать на задворки». Эйзенхауэр сказал, что не хочет «подходить к этой проблеме с позиции того, что в советской политике, направленной на уничтожение свободного капиталистического мира любыми средствами – силой, хитростью или ложью, – произошли какое-то изменения. Это их долгосрочная цель. Судя по тому, что там пишут, со времен Ленина никаких изменений не произошло».

Эйзенхауэр попросил Черчилля «поправить его», если он ошибается, а затем закрыл заседание. Вечером, в разговоре с Черчиллем и Иденом, он вновь поднял вопрос о дальнейших американских действиях в Корее в случае нарушения договора. Черчилль, активно поддержанный Иденом, выступил резко против предложения Эйзенхауэра, что в случае нового проявления враждебности Америке следует использовать атомную бомбу.

На следующее утро, снова встретившись с Черчиллем, Эйзенхауэр сказал, что в будущем выступлении в ООН намерен поднять вопрос об «устаревших колониальных шаблонах», которые уже разрушаются. Во второй половине дня Черчилль убедил его выбросить эту фразу, которую Иден назвал «оскорбительной». Более того, ему удалось уговорить Эйзенхауэра заменить слова, что Соединенные Штаты «свободны использовать атомную бомбу», на более мягкие: «оставляют за собой право использовать атомную бомбу». Но главная идея Эйзенхауэра – контроль международного сообщества над атомной энергией – была горячо поддержана Черчиллем. Это выглядело шагом назад от края пропасти.

Остальная часть конференции была во многом посвящена вопросам коллективной европейской безопасности. Черчилль неоднократно обращался к французам с призывом признать немецкий военный контингент неотъемлемым компонентом обороны Западной Европы. Когда Бидо со страстью начал говорить о нынешних франко-германских территориальных противоречиях по вопросу Саарской области, Черчилль, как зафиксировано в стенограмме, «упрашивал и заклинал французских друзей не допустить, чтобы несколько полей в Саарской долине стали вопросом жизни и смерти и расколом великой конструкции, на которой основано так много надежд. Если Германия останется полностью безоружной, она в любой момент может оказаться во власти России».

Французов это не убедило. Американцы, в свою очередь, не согласились с предложением Черчилля совместно патрулировать зону Суэцкого канала и к перспективе встречи в верхах тоже остались непреклонны: из этого ничего не выйдет, кроме пропагандистской победы Советов. Черчилль был очень разочарован. Он совершил длительное путешествие, преодолел болезнь, но поддержки не получил.