Вечером 10 декабря Черчилль самолетом покинул Бермуды. Через одиннадцать дней он объяснял бывшему министру труда лейбористу Ричарду Стоксу: «Приходится учитывать обеспокоенность американцев перевооружением русских, поскольку без них нам никуда». В начале нового года его расстроило известие, что американцы намерены оказать военную помощь Пакистану и инициировать военное сотрудничество между Пакистаном и Турцией. 7 января в кабинете министров он сказал, что это «в данный момент никак не способствует повышению военной мощи Запада и будет неизбежно расценено советским правительством как провокация».

21 января Черчилль из газет узнал о смерти своего сослуживца по Южной Африке Ричарда Молинье. Именно ему, получившему ранение в бою, Черчилль отдал для пересадки кусок своей кожи. «Он унес с собой в мир иной кусок моей кожи, как авангард», – прокомментировал Черчилль смерть друга. Собственный переход Черчилля в мир иной теперь казался не столь близким, как многие опасались. Арчибальд Синклер, встретившись с ним 28 января в Другом клубе, написал Бивербруку: «Ни вечером, ни в разгар своей утренней работы я не заметил и следа усталости, не говоря уж о слабости или апатии. Он по-прежнему излучает веселость и энергию, и авторитет его неколебим».

3 февраля на заседании кабинета министров Черчилль впервые заговорил о проблеме, которая уже грозно вставала на политическом горизонте – о возможности юридического ограничения иммиграции из стран Содружества. «Быстрое совершенствование средств сообщения и связи, – сказал он, – с большой вероятностью приведет к постоянному увеличению количества цветных, приезжающих в нашу страну. А это рано или поздно начнет вызывать протест в широких слоях британского населения. Впрочем, – оговорился он, – вполне вероятно, что эта проблема еще не достигла такого накала, чтобы правительству требовалось принимать контрмеры».

В феврале появилось два сообщения об отставке Черчилля: одно в Daily Mirror, другое в Punch. В этом же месяце разочарованием для него стало известие, что на долгожданной четырехсторонней встрече министров иностранных дел, состоявшейся в Берлине, русские проявили упрямство и непреклонность. Но 25 февраля, выступая в палате общин, он дал понять, что все еще надеется на разрядку. «Терпение и настойчивость, – сказал он, – никогда не бывают лишними, если речь идет о мире во всем мире. Даже если нам придется пройти через десятилетия холодной войны, это предпочтительнее невообразимых кошмаров, которые могли стать альтернативой. Мы не должны отказываться от использования любых средств. Более того, мы должны смягчить оборонительные меры, хотя и жизненно необходимые для нашей безопасности».

«Нет никакого противоречия, – сказал Черчилль, – между политикой наращивания средств обороны Западного мира против потенциальной вооруженной советской агрессии и попыткой в то же время создать условия, при которых Россия может существовать легко и свободно бок о бок с нами. Мир – наша цель, а сила – единственный способ достичь его. Нас не должны сдерживать насмешки по поводу того, что мы стремимся к тому и другому одновременно. На самом деле, именно идя двумя путями сразу, у нас появится шанс достичь хоть чего-нибудь».

Жизненная энергия Черчилль не переставала изумлять тех, кто знал о его инсульте. 4 марта, после четырехчасового заседания кабинета министров, лорд Моран спросил, не устал ли он. «Совсем нет, – ответил Черчилль. – Я собираюсь еще поужинать с американским послом». Моран отметил: «Это поразительное создание не подчиняется никаким законам и не признает никаких правил». Впрочем, через неделю, ужиная с Батлером, Черчилль сказал своему министру финансов: «Чувствую себя как аэроплан в конце полета, в сумерках, на остатках горючего подыскивающий, куда бы благополучно приземлиться». Черчилль признавался, что у него остался один интерес в политике: переговоры на высшем уровне с русскими.

Между тем голоса тех, кто желал его отставки, звучали все громче и агрессивнее. Гарри Крукшенк 22 марта в дневнике назвал его «старым маразматиком». Но через несколько дней Джейн Портал сказала лорду Морану, что он «вполне бойкий».

Черчилль продолжал активно убеждать Эйзенхауэра попробовать организовать еще одну конференцию на высшем уровне с русскими и расширить торговые отношения между Западом и Востоком. Но в ответ на предложение о расширении торговли с Россией Эйзенхауэр заявил, что не желает, чтобы русские извлекали выгоду из западных производственных возможностей.

Взорванная в этом месяце американцами водородная бомба у многих вызвала чувство паники. Однако Черчилль сказал Эйзенхауэру 27 марта, что не оставил надежды на улучшение отношений с Советским Союзом. В числе средств он видел помощь в повышении качества жизни русского населения путем более широких поставок потребительских товаров. В условиях холодной войны такие мысли были весьма дальновидными. Но с каждой телеграммой, отправленной Черчиллем Эйзенхауэру, Энтони Иден все сильнее ощущал, что его роль министра иностранных дел недооценивается. Напряженность между ними почти достигла разрыва. 31 марта Иден в отчаянии сказал одному из своих советников: «Так дальше продолжаться просто не может. Он в маразме. Он не в состоянии закончить фразы».

В этот день New York Times, как показалось, подкрепила мнение Идена. «Впервые после начала осенней сессии парламента, – говорилось в статье, – сэр Уинстон показался неуверенным в себе и усталым. Это не тот Черчилль, который был два года назад, а лишь слабая тень той великой фигуры, которую он представлял в 1940 г.». Daily Mirror с удовольствием перепечатала этот текст, сопроводив его подписью: «Что Америка сейчас говорит о Черчилле».

Возможно, по сравнению с 1940 г. он и стал «тенью», однако New York Times была не в курсе, насколько бдительно он продолжает следить за международной ситуацией. Накануне он написал своему другу лорду Бивербруку, владельцу Daily Express: «Считаю, «Экспресс» занимает очень разумную позицию, не пытаясь выступить против экспериментов с водородной бомбой. Разрыв с Соединенными Штатами может оказаться фатальным для судеб всего мира и для нашего выживания. Они способны действовать в одиночку, а наше географическое положение гораздо уязвимее. Сожалею, – добавил Черчилль, – что вы так активно выступаете против перевооружения – разумеется, в известных пределах – Западной Германии. Это все равно произойдет, и будет гораздо лучше, если они окажутся с нами, а не против нас».

Несмотря на слабость, Черчилль готовил речь по поводу водородной бомбы, которую он произнес в палате общин 5 апреля. «Ничто не может быть более катастрофичным для Западной Европы и безопасности Британии, – предупреждал он, – чем серьезные разногласия между Британией и Соединенными Штатами». Он также повторил мысль, высказанную им почти год назад, о возможности встречи в верхах.

Черчилль сказал в палате: «Если Россия, Британское Содружество и Соединенные Штаты соберутся за круглым столом для обсуждения коммерческого использования атомной энергии, то не должно показаться странным, что вопрос о водородной бомбе, которая может превратить в пыль все наши прекрасные планы, выходит теперь на передний план. Я надеюсь, что переговоры на важнейшие темы между главами государств и правительств могут оказаться не столь невероятными, как раньше. Британская политика в данный момент преследует две цели, – сказал он. – Первая – не упустить возможность убедить советских лидеров и, если удастся, советский народ, что западные демократии не строят против них агрессивных планов. Вторая – чтобы до тех пор, пока не будет достигнута первая цель, у нас было достаточно сил, необходимых для сдерживания любой агрессии с их стороны и отражения ее, если это все же произойдет».