Он заглянул в чашку и жестом предложил племяннице закончить пить чай.

— Эти причины следующие: во-первых, ты дочь моей сестры, плоть от ее плоти, кровь от ее крови, а следовательно, и от моей. Во-вторых, моя сестра, мой брат, я сам, мы все были обязаны твоему отцу, доброму Англичанину, всем, что имели. Это, дитя мое, вот что значит: друзья твоего отца кричали: Фи! Агата Бухман бедна, Агата Бухман иностранка! Но твой отец любил Агату Бухман и женился на ней, несмотря на их фи! Друзья твоего отца кричали: Фи! У Агаты Бухман брат музыкант, вечно толкует о Моцарте, а не может достать себе кусок хлеба! Твой отец сказал: mein Gott![9]Эти толки мне нравятся, а хлеб у него будет — и доставил ему уроки. Друзья твоего отца кричали: Фи, фи! У Агаты Бухман другой брат, дурак, который способен слушать, что говорит тот, музыкант, и говорит Amen. Запри от него все двери, не подпускай близко к своему дому! Твой отец сказал: Нет! В этой глупой голове вовсе не глупый мозг! Теперь их уже нет! Твой отец, твоя мать, дядя Макс, все умерли. Остался только твой другой дядя, дядя Джозеф, который с благодарностью их вспоминает и будет их всегда помнить до гробовой доски! Вот почему твое горе — мое горе; твоя радость — моя радость. Понимаешь ли ты меня, Сара?

Он остановился. Сара хотела было что-то сказать, но он остановил ее.

— Нет, подожди! Еще я не кончил. Разве я сказал третью причину? А, ты ее знаешь, дитя мое! Когда я женился и жена моя умерла, оставив мне маленького Джозефа, и когда этот маленький Джозеф заболел, кто ухаживал за ним, кто лелеял его день и ночь? Чьи маленькие ручки качали его? Чьи светлые глазки, не утомляясь, глядели на него? Кто по целым часам держал перед ним этот ящик, да, этот ящик, до которого сам Моцарт дотрагивался своими священными руками? Кто пришел к дяде Джозефу, когда бедный мальчик умер, и, став на колени у его ног, сказал: успокойся! Твой сын слушает теперь лучшую музыку, райскую музыку? Кто? Ты помнишь те дни, Сара?

Воспоминания, вызванные дядей, перенесли Сару в давно прошедшие лета юности. Слезы градом текли по ее щекам; она ничего не могла сказать и только протянула руку, как бы желая остановить старика. Дядя схватил эту руку и осыпал ее жаркими поцелуями.

— Пойди теперь сюда, Сара. Теперь мы помолчим и послушаем, что сыграет нам этот ящик — ящик Моцарта, Макса, Джозефа.

Он завел машину, сел к столу и, не шевелясь, два раза прослушал арию Batti, Batti. Потом заметил, что племянница его несколько успокоилась, и проговорил совершенно покойно:

— Скажи мне, Сара, что причиною твоей печали? Твой муж?

— Да; но я плачу о том, что я встретилась с ним, что я вышла за него, — отвечала Сара. — Он умер, и я хотела бы забыть его.

— Забыть? Как ты посмотрела странно, когда сказала эти слова! Скажи мне…

— Я сказала тебе: он умер, и я забыла его.

— Забыла? Он был жесток? Да, понимаю! Это был конец. Ну, а начало? Ты его любила?

Сара покраснела и отвернулась.

— Тяжело, больно признаться, — прошептала она, не поднимая глаз. — Я не могу не сказать тебе правду, дядя Джозеф, — проговорила она, с трудом произнося слова. — Я не любила своего мужа; я не любила ни одного мужчины!

— И, однако ж, вышла за него? Но нет, я не должен упрекать тебя за то. Ты была бедна и беспомощна, когда вступила в этот брак. Ты вышла замуж, когда тебе следовало возвратиться к дяде. Я только жалею, что ты не поступила таким образом.

Сара опять безмолвно протянула к старику руку; он зашевелился на своем стуле и замолчал.

— Правда, я была бедна, — проговорила она, оглядывая в смущении комнату, — но я не потому вышла за него. — Она остановилась, отчаянно всплеснула руками и отодвинулась от стола.

— Так! Так! — сказал старик. — Довольно говорить об этом.

— Я не могу оправдываться ни любовью, ни бедностью, — продолжала Сара, делая над собою страшное усилие. — Я согласилась выйти за него, потому что не имела силы сказать — нет. Последствия этой слабости и страха преследовали меня всю жизнь, отравили каждую минуту моей жизни. Я сказала ему один раз — нет; но он преследовал меня, пугал меня и уничтожал во мне остаток моей воли. Я говорила то, что он хотел; шла туда, куда он меня вел. Нет, не подходи ко мне, дядя Джозеф, не говори мне ничего! Его уж нет, он умер, я его простила и хочу забыть. О, если б я могла истребить и всякий намек на прошлое. Сердце мое еще в молодости было разбито, и с тех пор я никогда и нигде не знала покоя… Тише! Там кто-то есть! В магазин кто-то вошел! Будем говорить шепотом. С тех пор все, что я ни говорила, было ложь, что я делала, было ложь. Я была не такой, как все люди… Там кто-то ходит, дядя! Нас подслушивают, — проговорила она отчаянным шепотом.

Дядя Джозеф, взволнованный так же, как его племянница, вскочил со стула и посмотрел за дверь, но никого не нашел. Работник сидел на своем месте и не мог слышать, что говорилось за дверью мистера Бухмана. Удостоверившись в этом, старик постарался рассеять подозрения своей племянницы и занял прежнее место.

— Там точно никого нет, — прошептала Сара, — или ты только хочешь успокоить меня?

Дядя опять принялся уверять ее, что их некому подслушивать.

— Хорошо. Я буду говорить далее, но только не о моей замужней жизни. Я ее похоронила вместе с мужем. Я провела несколько спокойных лет в чужих домах, служанкою; со мною поступали хорошо, но об этом не стоит говорить. Я скажу тебе, что привело меня к тебе. Разумеется, не радость, а горе, страшное горе; оно старее того времени, о котором мы говорили. Помнишь, как мы виделись с тобой последний раз.

— Ох, как это давно! Шестнадцать лет, — сказал старик недоверчиво.

— Да, ты помнишь, где я жила, и что случилось тогда…

— Когда ты тайком приехала ко мне и просила, чтоб я тебя спрятал. Это было вскоре после смерти той госпожи, которая жила в старом доме. Ты была тогда испугана, бледна… Я испугался, взглянув на тебя.

— Как все. Все думают, что я больна, страдаю нервическими припадками.

Проговорив это, она порывисто взяла чашку, выпила ее до дна и подала старику, сказав отрывисто:

— Хочется пить; еще чаю.

Потом, придвинувшись к дяде, она продолжала:

— Ты помнишь, как я была тогда напугана. Я говорила тебе тогда, что госпожа, умирая, оставила мне тайну в письме; я должна была это письмо отдать ее мужу. Я сказала тебе тогда, что спрятала его, потому что не в силах была передать его; потому что мне легче было бы умереть, нежели выговорить эту тайну. Вот что я тебе сказала. Больше я ничего сказать не могла и не могу, потому что я на евангелии клялась моей госпоже молчать. Дядя, есть у тебя здесь свеча? Можно ее зажечь, не призывая никого сюда?

— Вот здесь свеча и спички. Но еще не очень темно, Сара.

— Да, на дворе. Но здесь темно.