Когда зазвонил телефон, мы оба подпрыгнули от неожиданности. Я оборвала себя на полуслове.

— Я отвечу, — сказал он. — Это наверняка меня.

Мне было непросто вообразить себе всю степень подготовки, которая потребовалась ради этого дня.

— Погодите, — сказала я, предложив ему чая / кофе и включив чайник. — Вы знали, что я вызывала водопроводчика? Уверена, он скоро появится.

— Дугган? Не-а, — протянул он.

— Вы знакомы с Дугганом?

— Я знаю, что сюда он не придет.

— Что вы с ним сделали?

— Господи Боже! — Он фыркнул. — С какой стати нам что-то с ним делать? Зачем? Ему аккуратно намекнули. У нас приятели повсюду.

Приятели. Милое словечко. Почти архаичное. Боже мой, подумалось мне, неужто Дугган состоит в ИРА? Нет, мой незваный гость так прямо не сказал, но мысль оказалась слишком соблазнительной, чтобы ее отвергнуть. Само слово «ИРА», сама аббревиатура не вызвала у меня того ужаса, каковой, возможно, охватил бы кого-либо еще. Я сказала так своему гостю, достав из холодильника молоко и ожидая, пока закипит чайник: я бы задержала вас, будь это в моих силах, но только из страха за свою жизнь, за то, что произойдет со мной после вашего ухода: кстати, а какие конкретно у вас планы? Эта женщина мне не друг, хотя я не считаю насилие (я сочла себя обязанной это вставить) решением всех проблем. Но предавать не стану, хотя бы потому, что…

— Ну да, — перебил он. — У всех на свете есть бабушка-ирландка. Между прочим, это никого ни от чего не гарантирует. Я пришел ради точки обзора. Мне плевать на ваши чувства. Держитесь подальше от окна и не трогайте телефон, иначе я вас пристукну. Чихать я хотел на песенки, которые ваши треклятые двоюродные дедушки пели вам в субботу вечером.

Я кивнула. Так я и думала. Чувства чувствами, а дело — делом.

«Он на битву пошел, сын певца молодой,

Опоясан отцовским мечом;

Его арфа висит у него за спиной,

Его взоры пылают огнем»[34].

Мои дедушки и дядюшки (тут он прав) в глаза не видели арф и не узнали бы этот инструмент, даже оживи он их и покусай за задницы. Патриотизм был для них только предлогом, чтобы получить желаемое от «пучеглазых», как они говорили, а их жены пили чай и ели имбирное печенье, после чего отправлялись читать молитвы на кухню. Все делалось ради того, чтобы показать, насколько нас угнетают. Почему мы сидим здесь, такие угнетенные, а люди из других кланов пробиваются наверх своими нечестивыми усилиями и покупают роскошные костюмы-тройки? Мы торчим тут, распевая «Ла-ла-ла, старая Ирландия» (за давностью лет все прочие слова забылись), наши соседи улаживают былые ссоры, вычеркивают свое происхождение и двигаются дальше, к современным, нерелигиозным формам стигматизации, выраженным в нынешних песнях вроде той, про грязных скаузеров. Я не скаузер, конечно. Однако Север для южан абсолютно одинаковый. И в Беркшире, и в Ближних графствах причины всегда одни и те же, равно как и идеи, за которые человек может держаться до смерти: это помехи, нарушение спокойствия, вечные поводы устроить дорожную пробку или отложить отправление поезда…

— Вы, кажется, многое обо мне знаете, — сказала я. Тон у меня был обиженный.

— Ровно столько, сколько требовалось узнать. Уясните наконец, что в вас нет ничего особенного. Можете помочь, если хотите, а если нет, нам это по барабану.

Он рассуждал так, словно в моей квартире сидели его товарищи. Хотя был один, совершенно один. Внушительный, правда, даже без оболочки. Допустим, я — твердолобая тори или одна из тех благочестивых дамочек, которые не в состоянии прихлопнуть насекомое; я бы все равно не стала ничего замышлять. Судя по его словам, он воспринимал меня как послушную и сговорчивую; быть может, несмотря на насмешки, в малой степени мне доверял. Во всяком случае, он позволил мне зайти за ним в спальню с кружкой чая. Собственную кружку он нес в левой руке, а винтовку держал правой. Оставил рулон клейкой ленты и наручники на кухонном столе, куда выложил из бездонного мешка.

А теперь позволил снять трубку с телефонного аппарата на тумбочке и передать ему. Я услышала женский голос, молодой, робкий и далекий. Ни за что не подумаешь, что звонят из клиники за углом.

— Брендан? — сказала девушка. Вряд ли это его настоящее имя.

Он опустил трубку так резко, что та задребезжала.

— Какая-то гребаная задержка. Минут двадцать, как она считает. Или тридцать. Может быть, даже тридцать. — Он шумно выдохнул, будто до сих пор задерживал дыхание. — Ладно, пофиг. Где тубрик?

«Вот так, — подумала я, — сперва вещаем о чувствах, а потом спрашиваем: «Где тубрик?» Не виндзорское слово, кстати. Да и вопрос так, для проформы. Моя квартира была настолько мала, что расположение всех помещений выглядело очевидным. Он взял оружие с собой. Я слушала, как мочится. Открывает кран. Плещется. Как выходит, застегивая ширинку. Его лицо было красным от растирания полотенцем. Он тяжело опустился на складной стул. Сиденье тоненько хрустнуло.

— У вас телефонный номер на руке.

— Да.

— Что за номер?

— Одной женщины. — Я послюнявила кончик указательного пальца и попыталась стереть чернила.

— Так вы его не сотрете. Возьмите мыло и хорошенько поскребите.

— Как любезно с вашей стороны. Спасибо за совет.

— Вы его переписали? Этот номер?

— Нет.

— Разве он вам не нужен?

«Зачем мне номер, когда у меня нет будущего, — подумала я. — Интересно, когда станет уместно спросить его о моем будущем».

— Сделайте еще чая. И положите сахар на этот раз.

— Ой… — Я слегка растерялась, когда мне указали на это упущение в ритуале гостеприимства. — Не знала, что вы пьете с чаем. Белого у меня, по-моему, нет.

— Буржуазные замашки?

Я разозлилась.

— Как палить из моего окна, так буржуазные замашки не смущают?

Он вдруг вскинулся, рука нащупала винтовку. Нет, рванулся не ко мне, хотя мое сердце пропустило удар-другой. Он уставился вниз, на сады, весь напряженный, будто собираясь прыгнуть головой вперед прямо сквозь стекло. Потом издал негромкий, недовольный стон и снова сел.

— Чертова кошка на заборе.

— У меня есть демерара[35], — сказала я. — Думаю, по вкусу будет то же самое, если размешать.