Действительно, после той ночи, когда он мерял шагами спальню, размышляя, как предложить Ленни свои услуги в ее работе, Ожогин в городской парк не поехал. Испугался. Он влюбился слишком быстро и слишком явно. Что делать с этой любовью в практическом смысле? Репортеры местных газетенок уже начали следить за встречами актеров, допридумывать всякую ерунду про их отношения — кто с кем да почему. Может быть, он сам — жертва этих зазывных россказней? Немолодой — каковым он считал себя — человек. А она — стрекоза. Прозрачные крылышки и фасеточные глазищи: видят не только впереди, но и сзади, и все — по-стрекозьи, кусочками калейдоскопа. Ожогину почти никогда не снились сны — к чему упорядоченному рассудку лишние развлечения? — но вдруг приснилось лицо Лары. Белое, лишенное тени тревоги, оно опускалось перед ним, как гигантская декорация. «Может, я завидую тому, что происходит на съемочных площадках?» — подумал Ожогин, проснувшись. А если с солнечным зайчиком что-то случится? А если все связано тайной нитью: сгоревшее лицо Лары, любовь его Ленни («его»… смешно) к Эйсбару (он знает, он видел ее лицо тогда, в подворотне), который… как страшно. И не просто так ему теперь кажется, что она светится, как ангелок — так же в павильоне кинофабрики, освещенная электрическими лампочками, должна была светиться Лара. Заговор судьбы? Предначертанный сюжет? Ох, не случилось бы чего со стрекозой Ленни — кажется, ей уже однажды было больно. Это можно почувствовать, хотя она не подает виду. «Э, нет, братец, надо бы тебе порядочную порцию коньяку и в контору», — вслух проговорил Ожогин, быстро встал и направился в ванную комнату, где перед большим, в пол, зеркалом начал придирчиво разглядывать себя. Он не находил в себе ни одной черты, которая могла бы показаться Ленни привлекательной. Лицо свое он находил некрасивым. Фигуру — неуклюжей, мешковатой. Никакого изящества. Манеры были не блестящи. Ни легкости, ни светскости. Ум он считал заурядным, характер — скверным (одни вспышки ярости чего стоят!), интересы — приземленными, душевные качества… Душевных качеств он никаких в себе не видел. Ничего, что могло бы пусть не привлечь, но хотя бы заинтересовать ее! Он всегда знал, что Лара не любила его — разве что в молодости, в первые годы супружества. Знал, но это не слишком волновало его. Быть может, потому, что ему не пришлось ее завоевывать, а думать о том, почему она так легко и быстро оказалась в его объятиях, он не хотел. Или потому, что ее снисходительное равнодушие быстро стало привычным? Или потому, что он был уверен в ней, как может человек быть уверен в обладании собственностью? Или его любви хватало на двоих? Но — Ленни!.. Он больше не хотел одной любви на двоих, не хотел иметь ее в собственности. Он хотел, чтобы она тоже… сама…

Растираясь жестким полотенцем, он называл себя «старым идиотом» и думал о том, что сценарист, запертый в бухарском домике, что прятался под пальмами совсем недалеко от дачи, уже на три дня опаздывает с диалогами к детективной серии «Молчаливый солдатик». Видно, его муза заплутала в саду — оттого сумасшествие в голову и лезет. Гнать, гнать музу метлой от веранды! Не продюсерское это дело с музами якшаться!

А в парк он все-таки не пошел. Отправил Петю с письменным предложением к госпоже Оффеншталь расположиться в одном из монтажных павильонов и продолжить работу над ее проектом. И госпожа Оффеншталь в тот же день расположилась с двумя шляпными коробками, из которых извлекла с десяток жестянок, похожих на гигантские банки из-под монпансье, и расставила их на полу. А расставив, долго ходила вокруг, не решаясь открыть. Вот как бывает: столько месяцев слушать, как шепчутся пленочки у нее под кроватью, столько времени видеть во сне прыгучие кадры, столько раз примериваться, как она их смонтирует, и — растеряться в нужный момент. Она беспомощно смотрела на железные коробки. Да подскажите наконец, как начать! Помогите! Никто не откликнулся, только пинии качали за окном пушистыми шариками крон, и она быстрым решительным движением сорвала крышку с первой коробки.

Ленни работала упоенно, по много часов в день, не думая об отдыхе, забывая поесть. Как-то к ней заглянул Ожогин. Она оторвалась от монтажного стола, посмотрела на него красными воспаленными глазами, ничего, кажется, не понимая. Наконец узнала.

— Александр Федорович! Как хорошо, что вы пришли! — сказала она таким усталым голосом, что он испугался.

— Вы хоть иногда делаете перерыв?

— Перерыв? Да… кажется.

— А что едите?

— Да здесь нечего есть! — засмеялась она.

Он смотрел на ее маленькое исхудавшее личико, запавшие щечки, заострившийся носик, и ему казалось, что она сейчас растает — прямо на его глазах, как Снегурочка. На следующий день Ленни, придя в монтажную, обнаружила спиртовку, чайник, чашки, изрядный запас чая и сахара, целую груду печений, сухарей, шоколада и корзину фруктов. С того раза Ожогин стал заглядывать к ней — все чаще, и чаще, и чаще…

Он давно бродил вокруг ротонды с белыми колоннами. Как-то так получилось, что все его пути — куда бы он ни шел: на съемочную площадку, в контору ли, в костюмерные или на склады — пролегали теперь мимо павильончика Ленни. Он не понимал, как это раньше ходил другими дорогами — ведь мимо ротонды так удобно. То, что иной раз приходится делать крюк в километр, а то и больше, не бралось им в расчет. Он долго не решался зайти. Иногда заглядывал в окно, видел ее склоненную над столом головку, и ему хотелось просто легонько погладить ее — он почти ощущал ладонью щекотную летучесть ее волос. Первый визит к ней — он рывком распахнул дверь, усилием воли отбросив сомнения, к месту ли он и будет ли она ему рада, распахнул точно таким движением, каким она открывала первую железную коробку с пленкой, — первый визит к ней действительно напугал его. С тех пор беспокойство его не оставляло. То ему представлялось, что в павильоне холодно и она может простудиться. Он звал Петю, потом передумывал, отсылал того восвояси — «Я сам, сам» — и бежал в ротонду с английским клетчатым пледом. То вдруг ему пришло в голову, что в таксомоторе, который Ленни в конце дня обычно заказывала в конторе по телефонному аппарату, опасно ехать по темным дорогам — мало ли, какой шофер попадется! — и теперь ее по вечерам, вводя в немалое смущение, возил в Ялту личный ожогинский шофер. Однажды ему почудилось, что она зовет его. Он прервал совещание и, сопровождаемый изумленными взглядами, выскочил из кабинета. Добравшись до ротонды, он обнаружил, что она сидит на стуле — бессильно откинувшись на спинку, свесив руки, закрыв глаза, в испарине, с головной болью и температурой. Срочно был вызван врач, Ленни отвезли домой, а через пару недель после того, как она выздоровела, — Ожогин не навещал ее, считая это неприличным, но каждый день присылал цветы и фрукты, — беспокойство Ожогина начало приобретать очертания мании. Он постоянно волновался: где она, с кем, что ела, не замерзла ли, как добралась до дома. Ее лицо и угловатая мальчишеская фигурка виделись ему то в абрисе облака, то в изгибе ветки, то в отблеске морской воды, то среди стволов сосен вдруг мелькал ее силуэт, хотя он точно знал, что она сидит у себя в монтажной. Он заходил к ней довольно часто, и она всегда была рада ему: усаживала за стол, поила чаем, запускала готовый материал, начинала что-то горячо объяснять. Поначалу он мало что понимал и из ее объяснений, и из того, что видел на маленьком монтажном экранчике. Но потом неожиданно для себя «поймал» ее взгляд на мир, ее ритм и темп и сам не заметил, как увлекся. Она открывала ему мир со стороны, о которой он раньше не подозревал: мир нелогичных связей, необъяснимых порывов, причудливых соединений, мир, разбегающийся в разные стороны, мир задом наперед, распадающийся на части и собирающийся вновь в ином порядке. Это было нереально, но это было. Как и сама Ленни казалась ему нереальной, когда он думал о ней засыпая, а наутро оказывалось, что она существует — сидит себе как приклеенная в монтажной.