Иногда она вдруг пропадала, и он начинал сходить с ума. Все валилось у него из рук в прямом смысле: чай проливался, карандаши рассыпались, на площадке взрывались софиты, ломались камеры, звезды закатывали истерики. Но она возвращалась в павильончик — «Александр Федорович! А я несколько дней делала снимки в городе. Нашла удивительные типы!» — и все вставало на свои места.

Только об одном Ожогин и Ленни никогда не говорили: о том, что было после самоубийства Лары, когда он плакал у нее на коленях. Но знали, что оба помнят и думают об этом. И еще. Он всегда замолкал, когда Ленни начинала говорить о необходимости ехать в Москву, чтобы доснять фильму.

— Зачем вам в Москву? Снимайте здесь, — сказал он однажды.

— Ну что вы! — простодушно воскликнула она. — Здесь нельзя. Мне нужен большой город. Трамваи, авто, многоэтажные здания, толпы людей.

Как-то, подойдя к ротонде, он услыхал мужской голос. Прислушался — Кторов. Заглянув в окно, он увидел две головы, склонившиеся над монтажным столом.

— Взгляните, Кторов, — говорила Ленни, — это ваши руки, узнаете? Помните, я снимала вас, когда вы собирали какой-то мехнизм. Вот… вот… сейчас… винтики и гаечки становятся… единым целым. Мне хотелось показать, как из разрозненных элементов, из хаоса создается мир.

— Прекрасно, маленькая Ленни, — отвечал Кторов. — Только…

— Что?!

— Ваш мир слишком механистичен, слишком сух. Ему не хватает влаги. Слеза, катящаяся по щеке, слюна, капающая из пасти собаки, пот, который чья-то рука вытирает со лба. Даже дождь — простой дождь, хлынувший из тучи. Влага для ваших винтиков — это смазка, как…

— …эмоции в реальной жизни.

— Вы отлично меня поняли, маленькая Ленни. Оживите свой мир, заставьте дышать этот металлолом.

Они говорили так просто, такими понятными словами, однако Ожогин вдруг осознал, что не понимает их. Какая влага? Какая смазка? Для чего? У них был свой язык, свои понятия, свои разговоры, своя, недоступная ему жизнь. Его охватила тоска — тоска собственной неуместности. Он знал, что никогда не сможет до конца понять ее, что ему не дано вступить на ее внутреннюю территорию, что скрытого в ней всегда будет больше, чем доступного, и единственное, что он может, — оберегать и поддерживать ее. Он тихо отошел от окна и побрел в контору.

Весь «Парадиз» втихаря судачил о том, что «хозяин по уши втрескался в эту мартышку», а тот уж и не боялся выглядеть смешным. На вопрос: «Где Александр Федорович?» — секретарша Ожогина с привычным равнодушием отвечала: «Посмотрите в ротонде». Только два человека не подозревали о его страсти: Зарецкая и сама Ленни. Вероятно, потому, что находились слишком близко от источника страсти.

Неожиданно она получила два письма от Эйсбара. Лизхен переслала их с посылкой, набитой шарфами, зефиром и шелковым бельем — о, заботливая Лизхен! Ленни не сразу открыла конверты — характерная остроугольная клинопись его почерка отозвалась в ней маленькой, но болью. Но любопытство взяло верх. Да и, кажется, внимание Ожогина, хоть и покровительственное, церемонное, но все-таки немного подняло «ее цену» в ее же глазах. В письмах ничего не было о самом Эйсбаре, только наброски нескольких сцен с вопросами: думаешь, так получится; а так? Идеи грандиозные — ничего не скажешь: пятидесятитысячная массовка течет как извилистая река длинным, длинным планом. Проскользнуло упоминание о помешательстве Жореньки — ну, этого следовало ожидать.

Между быстрыми набросками мизансцен в его духе — одной жесткой линией — вкралась зарисовка скульптурной композиции, которая совершенно Ленни озадачила: она не предполагала, что такого рода сплетения и позы имеют право на существование где-либо, помимо алькова влюбленных. Очевидно, рука Эйсбара перерисовала некий каменный барельеф, которому, похоже, немало сотен лет. Приписка мелкими буквами около рисунка гласила: «Деревня Каджухаро. 22 храма Камасутры. Говорят, строители храма спустились с Луны. Не кажется ли тебе, что в этих позах есть что-то одноразовое? Потом никак не разогнешься в первоначальное положение. Не верю, как говорит наш классик. А ты как думаешь?» Ленни посмотрела на дату — думать было бессмысленно: письмо было написано почти полгода назад. Впрочем, и полгода назад она не стала бы отвечать. Но… как ни странно, через традиционно холодный и отстраненный текст сквозила легкая тоска. Он обращался к ней на «ты». И в этой непривычной фамильярности ей почудилось его желание близости. Или только почудилось? И в интонацию тоски вылилась злость на то, что в Индии все идет не так, как он хочет? «Это его дело. Забудь!» — сказала себе Ленни.

В начале мая горячий грузинский князь Гогоберидзе устраивал прием по случаю окончания съемок серии о капитане Бладе, в которой сыграл одного из пиратов. На радость студии, князь умудрился по ходу съемок никому не перерезать горло, хотя ятаганами размахивал кровожадно, как в кадре, так и вне его, особенно когда, сверкая глазами, подлетал к режиссеру, удумавшему отодвинуть пирата в угол сцены или лишить возможности поцеловать розовощекую блондинку.

— Удушу! — орал Гогоберидзе в адрес блондинки. — Удушу пацэлуем, и бэздыханное тэло красавыцы унэсут арлы!

К празднику прибыла подвода с дарами горной страны. Уже овцы и барашки отвизжали свое: в программе значились шашлыки, а также пение а капелла и фейерверк. Хрусталь, серебро, шелковые скатерти… Палуба трехмачтового парусника, бывшего главной декорацией серии, превратилась в роскошную ресторацию. На столах высились серебряные кубки. К верхушкам мачт прикрепили прозрачный занавес, который облаком обвил корабль, превратив его в шатер. Прием был провозглашен как маскарадный. Тема, конечно, пираты. Большинство гостей явились с перевязанными черной ленточкой глазами. Но иные проявили фантазию.

— Александр Федорович, там госпожа Мелентьева из «Воскрешенных дважды» пришла в костюме… — Петя, запыхавшись, пробирался сквозь толпу к Ожогину. — Она… Она…

— Что «она», Петя?

— Она одета только в веревки! По ее мнению, это костюм похищенной герцогини! А ведь над нами и так висит цензура! Здесь же писаки!

Стоящие вкруг Ожогина коммерсанты, приглашенные с целью демонстрации продуктивности щедрых вложений, оживились: где же эта, с позволения сказать, похищенная. Петя, чуть не падая от ужаса, топорщил глаза и показывал рукой: там, там! Ожогин добродушно махнул рукой, и купцы, откланявшись, проследовали для лицезрения «звезды» маскарада.

Поднявшись на капитанский мостик, Ожогин смотрел на толпу, бурлящую на палубе. Он и хотел увидеть Ленни и не хотел. Уже несколько раз он просыпался ночью с ощущением паники — конечно, он ей не нужен, конечно. Не стоит и рассчитывать на что-то другое. Еще ему было стыдно перед Ниной. Он по-прежнему покорно приходил по ночам в ее флигель, коротко целовал полные плечи, старался соответствовать ее любовному жару; но давно чувствовал, что и ее сильные губы, и пышное тяжелое тело стали чужими. Поглаживая ее волосы, подстраиваясь под ее дрожь, он думал о том, что забыл поставить подписи на двух контрактах, потом переносился мыслями на строительство павильона для «Молчаливого солдатика» — о, эта серия про юного солдата Великой войны, воскресающего дождливыми ночами, чтобы охотиться на обидчиков тихих людей, на ней столько прольется слез! — одновременно целовал, как любила Нина, ее прикрытые веки и боялся признаться себе, что думает о стрекозе Ленни. На самом деле он не мог себе представить, как прикоснуться к ее хрупкому трепещущему телу, — ни малейшей идеи. Бестелесна.