— Тоже мне — чайка! — пробормотала, глядя на цепляющиеся за волны руки, дама с фруктовой шляпой.

Стриженая голова появилась на поверхности воды и снова скрылась. Море, будто оскалившись, сменило изумрудный цвет на металлический и вот уже готово было захлопнуть крышку своего холодного сейфа, где хранилась не одна восторженная дурочка. Ожогин выругался, скинул ботинки и прямо с мостика прыгнул в море. Секунда — и он в воде. Нырнул, выскочил, отфыркиваясь и озираясь по сторонам, на поверхность. Поэтессы не было видно. Но тут над гребнем волны показалась ее рука. «Туда! Туда!» — закричали с палубы. Ожогин сделал несколько гребков и снова нырнул. Еще минута — и он тащит упирающуюся поэтессу к трапу, где сдает на руки прыгнувшему вслед за ним матросу.

— Что ж, вечеринка более чем удалась, — заметил кто-то из гостей. Мокрый Ожогин, отряхиваясь, поднялся на палубу. Публика встретила его аплодисментами. Испуганный Петя несся с пледом. Ожогин махнул рукой в сторону полубездыханной поэтессы, мол, тащи туда, я обойдусь. Ленни во все глаза глядела на него и вдруг почему-то смутилась, отвернулась, не зная, что делать. «Вот ведь каким гоголем перед ней ходит! Прямо спортсмэн, черт возьми!» — думала Нина Петровна, холодно глядя на происходящее.

Ударили металлические тарелки, и оркестр принялся наяривать модный танец шимми. Толпа отхлынула от Ожогина, вмиг забыв и об утопленнице, и о спасителе, и устремилась на звуки саксофона, приплясывая на ходу. Ленни, влекомую Кторовым, тоже несло в толпе. Ожогин остался один. Холод уже продирал его насквозь. Зубы стучали все сильнее.

— Александр Федорович, вы с ума сошли! — заполошный Петя бежал к нему от поэтессы. — Воспаление легких хотите получить? Быстрей в павильоны! Я вызову авто! — кричал Петя, подталкивая Ожогина к трапу. А тот, оглядываясь назад, на сияющий сотнями разноцветных лампочек, пляшущий и улюлюкающий корабль, нехотя спускался на берег.

Прозвучал залп. Петарды взмыли в небо и рассыпались на мелкие сверкающие осколки, осветив все вокруг, и Ленни на долю секунды увидела медленно бредущую по прибрежной гальке, слегка сгорбившуюся фигуру Ожогина.

Зарецкая, приехав домой, услала горничную и закружила по кабинету, нервно хватая со столов и каминной полки безделушки, вертя их в руках, бросая раздраженно на ковер, присаживаясь на диван, где они с Сашей… так недавно… она прерывала себя на этой мысли, вскакивала и снова начинала круженье. Потеряла. Потеряла. Потеряла. Вдруг она замерла. Потеряла? Кто сказал? Ну нет! Она так просто своего не отдаст! Девчонку — вон со студии! Или она, Нина Петровна Зарецкая, не хозяйка? Или она не вправе? Вон! Да так, чтобы Ожогин ни о чем не заподозрил. Уж она придумает, как это сделать! А для начала поболтать с нахалкой, так сказать, прощупать. Найти слабые струнки и пробежаться по ним. Завтра же и идти. Зарецкая успокоилась.

На следующее утро она постучалась в ротонду к Ленни.

— Здравствуйте, милочка, вот решила заглянуть, узнать, как продвигается ваша работа, — улыбаясь пропела она грудным голосом, который вводил в экстаз не одно поколение студентов, каждый вечер торчащих на галерке Малого театра. — Вся студия только и говорит о том, что вы делаете нечто потрясающее.

— А откуда вся студия об этом знает? — спросила Ленни, которая была удивлена и польщена визитом Зарецкой.

— Видимо, Александр Федорович не устает вас рекламировать. Вот и меня разобрало любопытство. Так когда мы сможем увидеть ваш шедевр?

— Ну уж и шедевр! — хмыкнула Ленни. — Не знаю, Нина Петровна. Честное слово, не знаю. Пленки почти смонтированы, но надо ехать в Москву кое-что доснять.

— Конечно, ехать! Непременно ехать! — горячо воскликнула Зарецкая, всегда считавшая прямые реакции самыми действенными.

— Но… — Ленни замялась.

— Вас что-то смущает, милая?

— Вы же знаете, Нина Петровна, что съемки — дорогое удовольствие.

— Вот уж о чем вам совсем не следует тревожиться! — Зарецкая материнским жестом приобняла Ленни за плечи, зная, что в подобной позиции она олицетворяет более сильное начало и ей трудно будет возражать. — «Новый Парадиз» возьмет финансирование на себя.

— Нет-нет! — Ленни высвободилась из ее рук. — Александр Федорович и так уже…

— Ваша щепетильность, милая, делает вам честь, — перебила ее Зарецкая. — Не бойтесь, вы ни в коей мере не будете обязаны. Мы подпишем деловое соглашение. Вы продадите нам будущий фильм для проката, на полученные деньги сделаете съемку, ну а если будет прибыль — а она, уверена, будет, — мы выплатим вам процент. Так вас устроит? — Ленни кивнула. — Когда же вы сможете… начать съемки? — спросила Зарецкая, чуть было не обмолвившаяся: «Когда же вы наконец отсюда уберетесь?»

— Через недельку-другую, — простодушно ответила Ленни. — Надо кое-что доделать.

— Значит, через недельку. Билеты будут вам куплены. А подписать соглашение можно завтра. Зайдите утром в конто… — «Осторожно, там Ожогин!» — в голове у Зарецкой вспыхнул красный свет. — Впрочем, я сама к вам зайду.

— Спасибо! — Ленни с горячностью схватила ее за руку. — Спасибо! Я не ожидала… так легко… Нужна будет камера и пленка…

— Заказывайте все, что вам нужно, милая. Не стесняйтесь. Если хотите, мы можем снять в Москве монтажную. К чему терять время на переезды!

И она выплыла из павильона. Как легко все получилось! Она-то думала, что девчонку придется выставлять со скандалом. Зашла посмотреть на нее, так сказать, «прощупать», а та действительно — правы были полуголые сучки — оказалась дурой, блаженной. Вот и хорошо. Пусть занимается своими пленочками, эту возможность ей обеспечат. Зарецкая улыбалась. И Ленни тоже улыбалась. Она стояла перед монтажным столом, дрожа от радости и так и не задав себе вопрос, с какой стати Зарецкая, с которой они раньше ни разу не перемолвились словом, Зарецкая, которая так и не удосужилась взглянуть на ее пленки, сделала ей такое щедрое предложение.

Александриди выехал из Бомбея на неделю раньше Эйсбара, а в Москву приехал позже. Вышел на берег в Италии и застрял — как присел у деревянного столика под оливковым деревом, вписанным в беззаботную синеву неба, как ухватился рукой за стаканчик красненького, будто это не стаканчик, а ручка дверки в тихий уголок, так и застыл. Темнело. Хозяйка вела его спать. Как солнце начинало припекать, он снова устраивался под оливой — ждал хлеба, масла, кофе, а потом снова стаканчик. В Индии Жоренька подцепил нехорошую болезнь и долго, мучительно лечился, что, конечно, наложило отпечаток на его буйный нрав. Однако под оливой играл он в агнца недолго — дня через три уже сбыл пару коробочек гашиша, коих вывез из Индии в избытке, в одной из сумрачных каменных подворотен покутил с осевшими в городке русским, накупил шелковых шарфов и сел на поезд.

В серой столице Александриди снова приуныл. Выйдя на московскую улицу, он инстинктивно искал рукой кнопку, которая зажгла бы хоть какой-нибудь фонарь, и желтый свет его расцветил бы унылость домов и мостовых. С вокзала поехал прямо к Лизхен.