или путешествовал… Однажды я зимой по снегу притащил на спине убитого медведя, тяжелый был, двести пятьдесят килограммов — знаю, в те годы я отличался недюжинной силой, но все равно потом удивился, как сумел протащить такую тяжесть по горам и оврагам. Видимо, человек может вынести все до тех пор, пока у него в жизни есть цель. Тогда я от усталости уснул в долине, в снегу, спустившись с тушей с гор, так меня нашли доезжачие — полузамерзшим у трупа медведя. Так же спал я и в эту ночь. Глубоко, без снов, после пробуждения отправился в город к тебе на квартиру. И вот я стою в твоей комнате и узнаю, что ты уехал. Мы только на следующий день получили в полку твое письмо, в котором ты сообщал, что уходишь в отставку и уезжаешь за границу. В ту минуту я понял только факт побега, ведь теперь стало окончательно ясно, что ты хотел меня убить, ясно, что произошло и продолжает происходить нечто, истинный смысл чего я пока не могу осознать, и ясно, что ко всему этому я лично имею роковое отношение, все это происходит не только с тобой, но и со мной. Так я стою в тайной, душной, забитой шикарными вещами комнате, и тут открывается дверь и заходит Кристина.

Голос генерала звучит спокойно, обходительно и дружелюбно, словно хозяин дома делится самыми интересными деталями милой сердцу старой истории с другом, который вернулся наконец домой — из другого времени, из дальних чужих стран. Конрад слушает неподвижно. Потухшую сигару он пол ожил на край стеклянной пепельницы, руки сложил на груди и сидит, не двигаясь, прямо, как офицер, ведущий дружескую беседу со старшим по званию.

— Входит, останавливается на пороге, — продолжает генерал. — Она без шляпы, приехала из дома одна, в легком двухколесном экипаже. Спрашивает: «Уехал?» Голос у нее по-особому дрожит. Я делаю знак рукой, мол, да, уехал. Кристина стоит в дверном проеме, стройная как тростник, я, наверное, никогда не видел ее такой прекрасной, как в эту минуту. Лицо у нее белое, как бывает у раненых, потерявших много крови, только глаза лихорадочно светятся, как накануне, когда я подошел к ней, а она читала книгу про тропики.

«Сбежал», — заключает она, не ожидал ответа, Кристина говорит это сама себе как утверждение. «Струсил», — добавляет спокойно и тихо.

— Так и сказала? — спрашивает гость, вздрогнув, теперь он уже не похож на статую. Делает глоток, чтобы промочить горло.

— Да, — отвечает генерал. — Больше ничего не сказала. Да я и не расспрашивал. Мы молча стояли в комнате. Потом Кристина оглянулась, отметила взглядом каждую картину, каждый предмет мебели, каждую безделушку. Я следил за движением ее глаз. Она смотрела на комнату, будто прощалась с ней. Смотрела, словно все это уже видела и теперь прощается с каждой вещью по отдельности. Комнату, вещи можно рассматривать двумя способами: с любопытством первооткрывателя и словно прощаясь с чем-то. Во взгляде Кристины не было ничего от любопытства, открытия нового. Взгляд ее так спокойно, по-свойски скользил по комнате, как если бы она была дома и знала, где все стоит. Глаза горячечно блестели и в то же время были подернуты поволокой. Она была сдержана и молчалива, но я чувствовал: эта женщина сейчас вышла из роли, из определенных рамок своей жизни и близка к тому, чтобы потерять себя, тебя и меня. Один взгляд, внезапный жест, и Кристина сделает или скажет что-то, и исправить это будет уже невозможно… Картины она рассматривает без волнения и интереса, как человек напоследок рассматривает то, что ему хорошо знакомо, что он уже много раз видел. Близоруко прищурившись, бросает гордый взгляд на широкую французскую тахту, на мгновение прикрывает глаза. Потом поворачивается и молча, так же, как и приехала, выходит из комнаты. Я не следую за ней. В открытое окно вижу, как она проходит через сад. Проходит между розовых кустов — розы в ту пору как раз начали цвести. Садится в легкую коляску, ожидающую ее у забора, берет в руки вожжи и трогается с места. Спустя минуту коляска скрывается за поворотом.

Генерал замолкает, смотрит на гостя.

— Я тебя не утомил? — спрашивает он вежливо.

— Нет — глухо отвечает Конрад. 

— Вовсе нет, продолжай.

— Я слишком подробно рассказываю. — словно бы оправдывается Хенрик. — Но иначе нельзя, главное можно понять только из деталей — я это понял в жизни и из книг. Надо знать все детали, ведь мы не можем знать, какая из них окажется важной, когда слово осветит то, что стоит за событиями. Во всем должен быть порядок. Ноу меня почти все. Ты сбежал, Кристина ушла, уехала на коляске домой. А я, что мог сделать я в эту минуту и потом?.. Я разглядывал комнату, смотрел вслед ушедшей Кристине. Знал, что в прихожей за дверью навытяжку стоит твой денщик. Я выкрикнул его имя, он вошел, отдал честь. «Слушаюсь!» Я спросил, когда уехал капитан. «Утренним скорым». Этот поезд шел в столицу. «Мною с собой взял багажа?» — «Нет, только пару цивильного платья». — «Оставил какие-то распоряжения?» — «Да, квартиру надо продать. Мебель — тоже продать. Господин адвокат всем этим займется. А я вернусь в полк», — докладывает денщик. Больше ни слова. Мы смотрим друг на друга. И тут следует минута, которую трудно забыть: денщик — крестьянский парень, лет двадцати, ты, конечно, помнишь, славное такое, умное и человечное лицо — уже не стоит по стойке смирно, не смотрит на меня, как положено смотреть рядовому на старшего по званию, передо мной мужчина, который что-то знает в отношении другого мужчины и жалеет его. Во взгляде его есть что-то человеческое, похожее на жалость, от чего я бледнею. Кровь приливает к голове… И тут — в первый и последний раз за все последующее время — я тоже теряю голову.

Делаю шаг к юноше, хватаю за мундир на груди, почти что поднимаю его этим движением вверх. Мы ощущаем на лицах дыхание друг друга. Глубоко заглядываем в глаза друг другу. У денщика в глазах ужас и все та же жалость. Сам знаешь, мне в таких ситуациях не стоило хвататься за что-то или за кого-то — я ломал все, до чего неосторожно дотрагивался…

Я и сам это знаю, чувствую, мы оба, в опасности — и я, и