друг друга людьми с разным внутренним ритмом и противоположными намерениями. Переменный ток, знаешь… если посмотреть, это обмен положительной и отрицательной энергией. Сколько за этой двойственностью растерянности и слепой надежды! Да, в Арко я услышал отцовский голос и понял: его судьба продолжается во мне, я по характеру и вкусам похожу на него, а мама, ты и Кристина стоите на другом берегу, у каждого из вас своя роль: одна — мать, второй — друг, третья — любящая жена, и все равно вы все трое играете в моей жизни одну и ту же роль. И остаетесь на другом берегу, перебраться на который невозможно… И ты можешь добиться всего в жизни, победить все вокруг и в мире, жизнь может дать тебе все, и ты все можешь у нее взять, только вкус, наклонности, ритм жизни одного человека изменить не можешь, не можешь побороть ту инакость, что отличает человека, который для тебя важен. Впервые я это почувствовал в Арко, когда Кристина осматривала дом, где умерла ее мать.

Генерал снова откидывается в кресле, закрывает лицо руками бессильным, обреченным движением, словно понял нечто важное и то, что против законов человеческого характера ничего уже не сможет сделать.

— Из Арко мы приехали домой и начали жить в замке. Остальное тебе известно. С Кристиной меня познакомил ты.

И ни словом не обмолвился, что она тебя интересует. Я нашу с ней первую встречу воспринял в свое время настолько однозначно, как ни одно из прежних знакомств. В ней было намешано много кровей: немного немецкой, немного итальянской остальное — венгерская. Возможно, была в ней и капля польской крови по отцу… Ее саму настолько невозможно было отнести к какой бы то ни было категории, словно она полностью не подходила ни под какой класс или разряд, словно природа однажды решила поэкспериментировать и создать самостоятельное, независимое и свободное существо, человека без классовой принадлежности, без происхождения. Она была как дикие звери: заботливое воспитание, монастырь, образованный и нежный отец — все это лишь смягчило ее нрав. Внутри Кристина осталась неукротимой дикаркой; все, что я дал ей, — богатство, положение в обществе — на самом деле не имело для нее ценности. Миру, в который я ее ввел, она не хотела отдать ни единой толики той внутренней вольности, той жажды свободы, что составляла истинное содержание ее существа и природы. И гордость ее была иной, не такой, как у тех, кто гордится своим званием, происхождением, богатством, положением в обществе или каким-нибудь особым уникальным талантом. Кристина гордилась благородной дикостью, что жила в ее сердце и нервах, точно яд и наследство. Эта женщина — тебе прекрасно известно — была внутренне суверенной, и это нынче большая редкость, что в женщинах, что в мужчинах. Судя по всему, зависит такая суверенность не от происхождения или положения. Ее невозможно было привести в замешательство, заставить перед чем-то отступить, она не терпела ограничений ни в каком смысле.

А еще она умела то, что редко встречается в женском характере, — признавать ответственность внутреннего, человеческого ранга. Помнишь, а ты наверняка помнишь, когда мы впервые встретились в комнате, где на широком столе были навалены отцовские нотные тетради: Кристина вошла, и темная комнатушка вдруг наполнилась свечением. Она принесла с собой не только молодость, но страсть, стать, суверенное осознание чувств, не ограниченных никакими условностями. С той поры я не видел человека, способного с такой отдачей откликаться на вес, что дают мир и жизнь: на музыку, на прогулку в утреннем лесу, на цвет и аромат цвети, на осмысленное и к месту сказанное слово. Никто неумел с такой полнотой прикоснуться к благородной ткани, к животному, как Кристина. Не знаю никого, кроме этой женщины, кто так умел радоваться простым дарам жизни; ее интересовало все — люди и животные, звезды и книги, но интерес этот был не высокомерный, не профессиональный, как у синего чулка, она приближалась ко всему, что может дать и показать жизнь, с искренней радостью создания, рожденного в мир. Словно ей было лично близко каждое проявление этого мира, понимаешь?.. Да, ты наверняка понимаешь. И в этой искренней близости было и смирение, будто она постоянно чувствовала, что жизнь есть великое благо и милость. Я иногда еще вижу ее лицо, — генерал не может сдержать эмоции, — в этом доме ты ее портрета нигде не найдешь, фотографий не осталось, а тот большой портрет, что австриец писал, тот, что долго висел между портретами моих отца и матери, его сняли. Нет, больше ты в этом доме портретов Кристины не найдешь, — говорит он решительно, чуть ли не с удовлетворением, будто рассказывает о небольшом подвиге. — Но бывает, вижу ее лицо в полусне или когда захожу в какую-нибудь из комнат. Вот и сейчас, когда мы о ней говорим, мы с тобой, знавшие Кристину лучше всех, я так явно вижу ее лицо — совсем как сорок один год назад, когда она сидела здесь с нами. Ведь это был последний вечер, когда мы с ней ужинали вместе, это тебе стоит знать.

Не только ты, но и я тогда отужинал с Кристиной в последний раз. Ибо в тот день все произошло, как оно должно было произойти, все произошло между нами. И, поскольку мы оба знали Кристину, неизбежно последовали определенные решения: ты уехал в тропики, а мы с Кристиной перестали разговаривать. Она прожила еще восемь лет. Мы жили здесь, под одной крышей, но больше друг с другом не разговаривали, — спокойно сообщает генерал. И смотрит в огонь. — Таковы мы были по природе, — просто констатирует он. — Я постепенно понял какую-то часть того, что произошло. Дело было в музыке. В жизни человека есть роковые элементы, повторяющиеся мотивы, вроде музыки. Связующим веществом между тобой, моей матерью и Кристиной была музыка. Очевидно, музыка говорила вам что-то, чего не сказать словами и действиями, и, очевидно, вы тоже друг другу что-то сообщали посредством музыки, и это что-то, что музыка для вас в полной мере выражала, мы, «иные», отец и я, не понимали. Потому и оставались одинокими среди вас. Но к тебе и к Кристине музыка обращалась непосредственно, так вы могли общаться, даже когда между мной и Кристиной прекратились любые беседы. Ненавижу музыку, — генерал слегка повышает голос, впервые за вечер произнося эти слова страдальческим, надтреснутым голосом. — Ненавижу эту мелодичную и невнятную речь, посредством которой люди определенного типа способны общаться друг