полного алчности и беспамятства, ярости и насилия? Молодые люди одних народов штыками прокалывают пальцы молодым людям других народов, незнакомые люди вырезают полосы кожи друг у друга из спин, все, что было правилами и соглашениями, потеряло силу, жива только ярость, и она горит, полыхает до неба… Да, месть. Я вернулся с войны, где мне следовало умереть, а я не умер, потому что жаждал мести. Каким образом? — спросишь ты. Какой мести?.. По твоим глазам вижу, что ты эту жажду мести не понимаешь. Какая месть может быть между двумя стариками, стоящими на пороге смерти?.. Все умерли, чего стоит такая месть?.. Вот о чем спрашивает твой взгляд. И я тебе отвечу: да, все-таки месть. Вот что поддерживало во мне жизнь в мирное и военное время, все сорок с лишним лет, поэтому я не убил себя сам и меня не убили другие, и поэтому я никого не убил, слава судьбе. Нет, месть состоялась, как я и хотел.

И месть моя в том, что ты пришел ко мне, через мир, погрязший в войне, через море, утыканное минами, приехал сюда, на место преступления, чтобы ответить и чтобы мы оба узнали правду. Вот моя месть. Теперь ты будешь отвечать.

Последние слова генерал произносит совсем тихо — гостю приходится наклониться вперед, чтобы услышать.

— Возможно, — откликается Конрад, — возможно, ты и прав. Спрашивай. Вдруг я смогу ответить.

Свечи горят уже не так ярко, в саду среди больших деревьев гуляет предрассветный ветер. Комната почти погрузилась во тьму.

17

— Тебе придется ответить на два вопроса, — заявляет генерал и тоже наклоняется вперед, доверительно шепча эти слова. — На два вопроса, который я давно сформулировал, успел за сорок один год, пока тебя ждал. На два вопроса. И ответить можешь только ты. Вижу, ты думаешь, будто я хочу узнать, не ошибаюсь ли я, действительно ли ты в то утро на охоте хотел меня убить. Не кошмар ли мне привиделся? Ведь в конечном итоге ничего не произошло. Инстинкт может обмануть и самого лучшего охотника. Второй вопрос, как ты думаешь, звучит так: был ли ты любовником Кристины? Наставил ли ты мне рога, как принято говорить, и изменила ли она мне в привычном, будничном и мерзком смысле этого слова? Нет, друг мой, эти два вопроса меня больше не интересуют. На них ответил ты сам, ответили и время, и Кристина, каждый по-своему. Ты — тем, что на следующий день после охоты сбежал из города, от нас, оставил службу, бросил знамя на поле боя, как в старину говорили, когда люди еще верили в истинный смысл слов. Не спрашиваю, потому что наверняка знаю: ты в то утро хотел меня убить. Я это не в качестве обвинения говорю, скорее жалею тебя. Страшная, наверное, была минута, когда в жизни человека вдруг заговорило искушение, когда он поднимает ружье, чтобы убить того, кто ему близок, с кем он внутренне связан и кого по какой-то причине надо убить. Ведь с тобой в ту минуту случилось именно это. Не будешь отрицать?.. Молчишь?.. Я твое лицо без света не вижу… новые свечи нести уже смысла нет, мы с тобой и в полутьме друг друга знаем, особенно теперь, когда пришла эта минута, минута мести. Давай уже покончим с этим. За последние четыре десятка лет я ни разу ни на секунду не усомнился в том, что ты в то утро хотел меня убить, и всегда тебя жалел за эту минуту.

Я настолько точно знаю, что ты чувствовал, будто ради тебя сам пережил эту ситуацию, эту минуту страшного искушения. То была минута помешательства, предрассветный миг, когда силы подземного мира еще властвуют на земле и в человеческом сердце, когда ночь еще испускает свое гнусное дыхание. Опасная минута. Мне она знакома. Но это все уже информация для полицейских… что я должен делать с этой правдой для судебного разбирательства, если я фактически узнаю то, что сердцем и разумом знаю и так… Что я могу сделать с душной тайной холостяцкой квартиры, гнилой материей супружеской измены, устаревшими и затхлыми альковными секретами, доверительными воспоминаниями стариков, бредущих в сторону могилы? Какой бы это был нелепый постыдный суд, если бы я сейчас, в конце жизни спросил с тебя все, что можно фактически доказать по делу о супружеской измене и попытке убийства, если бы вытряс из тебя признание, когда из-за срока давности даже закон не стал бы рассматривать то, что произошло или могло бы произойти?.. Все это было бы постыдно, позорно для тебя и меня, недостойно воспоминаний о нашем детстве и нашей дружбе. Полегчало бы тебе, расскажи ты все, что с точки зрения фактов можно рассказать? Не думаю, что полегчало бы, — констатирует генерал. — Я хочу правды, а правда для меня — уже не пара запылившихся никому не нужных фактов из полицейского протокола, не тайны давних страстей и заблуждений умершего и истлевшего уже женского тела… Что все это значит для нас, для мужа и возлюбленного, когда тела этого уже нет больше, да и мы состарились, — попытаемся еще раз обсудить все, узнать правду, а потом отправимся в могилу: я — дома, смешаю свои кости с костями предков, а ты — где-то в большом мире, под Лондоном или в тропиках? Чего стоят в конце жизни правда и ложь обман, предательства, попытка убийства или самоубийство, чего стоит знание о том, где, когда и сколько раз моя жена, Кристина, единственная большая любовь и надежда моей жизни, изменила мне с тобой, моим единственным другом?.. Предположим, ты расскажешь мне эту грустную и низкую правду, признаешься во всем, подробно распишешь, как все началось, какие ревность и зависть, страх и печаль бросили вас в объятья друг другу, что ты ощущал, обнимая ее, что за чувство мести и сознание вины обуревали тело и душу Кристины на протяжении этих лет… чего все это стоит? В конце концов все будет так просто — все, что было и могло бы быть. Все, что было когда-то фактом, станет ничтожнее праха и золы. То, от чего наши сердца горели так, что мы думали, не вынесем, умрем или убьем кого-нибудь — мне ведь тоже знакомы эти чувства, я тоже испытал минуту рокового искушения — вскоре после того, как ты уехал, и я остался