— Терпи, моя милая… Терпи, моя хорошая… — приговаривал он, а сам возился руками в том, что ещё недавно называлось моим лицом. Через несколько часов все кости на нём были собраны, но всё, что составляло пространство между глазами и ртом, было составлено из мелких кусочков. Физиономия была забинтована и заклеена так, что я не могла ни говорить, ни плакать. Я достала паспорт и показала парню в белом халате фотографию.

— Это ты, что ли? — удивился он.

Я опустила глаза в знак согласия.

— Красивая была девочка. Ну, я что мог, то сложил. Только рана на переносице странная. Кастетом били?

Я показала, что на пальце у обидчика был массивный золотой перстень, какие обожает быдло. Этот шрам заметен до сих пор.

Месяц я провела в бинтах и самых мрачных предчувствиях. Боялась лица, с которым предстояло жить. Конечно, раньше было лучше, но сейчас тоже люди не пугались. Нос стал асимметричным и с горбинкой, центр физиономии стал неподвижным, как маска, но обошлось без пластической операции.

— Вроде ты, а вроде не ты, — говорили знакомые.

— Как хорошо собрали, — сказал профессор в Институте красоты. — Вот уж не думал, что в Первой градской из такого лома могут лицо сделать, обычно они мне присылают всё набекрень.

Я начала разыскивать спасителя — ничего не получилось.

— Студент какой-то, как мы его найдем? Много их тут обалдуев крутится, — ответили во всех инстанциях больницы. Низкий поклон, если он прочитает эти строки.

Казалось, за те три года мужчины отметились на всех частях моего тела и духа; логично было бы стать мужененавистницей. К счастью, я ею не стала. Начиналась весна, бродила кровь, надвигались вступительные экзамены. Я попала в Дом литераторов, выпивохи за столиками в пёстром буфете в очередной раз пообещали мне большое будущее. Я снова печатала стихи на отцовской трофейной «Олимпии» и отправляла в редакции и на творческий конкурс в Литературный институт.

Из института пришло письмо. «Внимательно рассмотрели ваши работы. Есть интересные находки, смелые решения, свежие эпитеты. Но в целом стихи сыроваты. Присматривайтесь к жизни, больше пишите. Ждём ваших новых работ». Это они писали под копирку.

Из редакции пришёл такой разгром, что я, в принципе мало плачущая, прорыдала всю ночь. Через год купила поэтическую книжку автора рецензии, морфлотско-комсомольского молодчика, и чуть не просмеялась всю ночь. Сам он оказался бездарен как пень и конъюнктурен как сука. До сих пор иногда вижу его на усачёвском рынке с женой. Они ходят как две жирные морские свинки и ругаются у каждого прилавка. «Вот тебе, гад, за мои юношеские слёзы!» — злорадствую я.

Боря Юхананов любил рассказывать о старшем товарище Лёне Митине. Он был старше нас на три года и вёл экзотический образ жизни профессорского сына, откошенного от армии реальной психиатрией и меняющего вузы и женщин. Он был женат на какой-то дипломатической дочке.

Как тусовочных лидеров нас с Лёней долго науськивали друг на друга, пока наконец встреча не состоялась у меня на Арбате. Компания, состоящая из его и моей свит, с замиранием сердца наблюдала «кто кого», а мы мочили друг друга изо всех сил и выделывались по полной программе. Утром зрители оборвали телефон, чтобы выяснить, «как она его» или «как он её», но были озадачены. На рассвете я и Лёня, обнявшись, уехали в Питер. Режиссёрский ход был настолько грамотным, что нам самим показалось, что мы безумно влюблены. Лёня был высокий, не шибко красивый молодой человек. Он брал другим, работая в амплуа напористого психа. Имея безусловный дар импровизации, в том числе и поэтической, он садился и писал поэму на заданную тему на ваших глазах. Он рисовал авангардистские пятна дурного цвета и так же бойко выдавал их за искусство. Он активно играл на театре, снимался в кино и читал проповеди.

Это была моя первая взрослая поездка. На вокзал меня провожал Днепровский. Это не было стравливанием двух самцов — физик уже перешёл в разряд добрых друзей, и меня волновало его впечатление от нового избранника. Посмотрев на выделывания Лёни Митина, Днепровский вежливо сказал: «Любопытный молодой человек, хотя и несколько эксцентричный». Билетов у нас не было, и Лёня обольстил молодую проводницу байками о том, что мы бежим из Москвы, скрываясь от его жены и моих родителей, что было враньём втройне. Именно его жена и моя мама финансировали поездку. Проводница поселила нас в своём купе, накормила, а сама ушла на всю ночь трахаться в соседний вагон.

С вокзала он позвонил другу-художнику. Художника не было дома.

— Ты предупредил его, что мы едем? — спросила я.

— Как я мог его предупредить, мы с ним виделись два раза в жизни в прошлом году? — спросил Лёня. Увидев, что я впала в ступор, перезвонил ещё раз, повесил лапшу на уши сестре художника, и та пригласила приехать за ключами от дядиной квартиры.

Квартира была на Васильевском острове, а покойный дядя был директором Эрмитажа, о чём извещала мемориальная доска на доме. Квартира была архитектурно витиевата, набита изобразительными шедеврами и не имела ни ванны, ни душа. Уже потом я узнала, что в питерских квартирах и не то возможно, но тогда казалось, что всё это чистый спектакль, поставленный на нас двоих. Кроме самого города, в спектакле принимали участие люди в пивных, бросавшиеся на шею, как только мы заходили, персонажи, знакомящиеся на улице и в музеях, тащившие нас в гости. Видимо, у нас был вид двух влюблённых идиотов и от нас сыпались искры.

И ещё роман сопровождала странная парочка: нездоровая пожилая женщина с непропорционально большой головой, возившая по городу инвалидную коляску с взрослым идиотом. С точки зрения теории вероятности парочка никак не могла попадаться нам на глаза по нескольку раз каждый день в разных кусках города. Может, они вышли на нашу волну и вампирили подле нас. От Питера можно ждать всего, и мы с Лёней, заслышав скрип инвалидной коляски по тротуару, вздрагивали и переглядывались, как семеро козлят, к которым в дверь ломится волк.

Деньги кончились, любовь почти иссякла, Лёня не был готов к трудностям. Он капризничал, я качала права, поскольку не я его в Питер завезла. Вернулся друг-художник и попал в наше силовое поле. Он был такой же раздолбай, как Лёня, и ему подошла компания двух выясняющих отношения пассионариев, гульба, пальба и пьянки. Пойдя провожать нас на поезд, он остался в вагоне, намекая на любовный треугольник. Именно в таком составе нас и выкинул контролёр в районе Бологого, не вняв театральным завываниям моих спутников. Они так унижались перед ним за право достоять в тамбуре до Москвы, что мои последние иллюзии рассеялись. Как у интернатской воспитанницы, у меня непобедимая брезгливость к шестёркам.

Из Бологого было решено добираться электричками. Холод, хотелось есть. Лёня вломился в уже закрытый буфет и выпросил в качестве милостыни пострадавшему поэту кулёк с едой. До Москвы добрались унылые и потрёпанные, без особых признаков любовной поездки на лице и теле. Отоспавшись и придя в себя, я пригласила Лёню к маме на обед. О его разводе с женой речь уже особенно не шла, хотя, думаю, она бы мне сказала «спасибо».